Page 146 - Преступление и наказание

Проговорив это, Свидригайлов вдруг опять рассмеялся. Раскольникову явно было, что
это на что-то твердо решившийся человек и себе на уме.
— Вы, должно быть, несколько дней сряду ни с кем не говорили? — спросил он.
— Почти так. А что: верно, дивитесь, что я такой складной человек?
— Нет, я тому дивлюсь, что уж слишком вы складной человек.
— Оттого что грубостию ваших вопросов не обижался? Так, что ли? Да… чего ж
обижаться? Как спрашивали, так и отвечал, — прибавил он с удивительным выражением
простодушия. — Ведь я особенно-то ничем почти не интересуюсь, ей-богу, — продолжал он
как-то вдумчиво. — Особенно теперь, ничем-таки не занят… Впрочем, вам позволительно
думать, что я из видов заискиваю, тем более что имею дело до вашей сестрицы, сам объявил.
Но я вам откровенно скажу: очень скучно! Особенно эти три дня, так что я вам даже
обрадовался… Не рассердитесь, Родион Романович, но вы мне сами почему-то кажетесь
ужасно как странным. Как хотите, а что-то в вас есть; и именно теперь, то есть не собственно
в эту минуту, а вообще теперь… Ну, ну, не буду, не буду, не хмурьтесь! Я ведь не такой
медведь, как вы думаете.
Раскольников мрачно посмотрел на него.
— Вы даже, может быть, и совсем не медведь, — сказал он. — Мне даже кажется, что
вы очень хорошего общества или, по крайней мере, умеете при случае быть и порядочным
человеком.
— Да ведь я ничьим мнением особенно не интересуюсь, — сухо и как бы даже с
оттенком высокомерия ответил Свидригайлов, — а потому отчего же и не побывать
пошляком, когда это платье в нашем климате так удобно носить и… и особенно если к тому
и натуральную склонность имеешь, — прибавил он, опять засмеявшись.
— Я слышал, однако, что у вас здесь много знакомых. Вы ведь то, что называется «не
без связей». Зачем же вам я-то в таком случае, как не для целей?
— Это вы правду сказали, что у меня есть знакомые, — подхватил Свидригайлов, не
отвечая на главный пункт, — я уж встречал; третий ведь день слоняюсь; и сам узнаю, и меня,
кажется, узнают. Оно конечно, одет прилично и числюсь человеком не бедным; нас ведь и
крестьянская реформа обошла: леса да луга заливные, доход-то и не теряется;118но… не
пойду я туда; и прежде надоело: хожу третий день и не признаюсь никому… А тут еще
город! То есть как это он сочинился у нас, скажите пожалуйста! Город канцеляристов и
всевозможных семинаристов! Право, я многого здесь прежде не примечал, лет восемь-то
назад, когда тут валандался… На одну только анатомию теперь и надеюсь, ей-богу!
— На какую анатомию?
— А насчет этих клубов, Дюссотов,119пуантов этих ваших120или, пожалуй, вот еще
прогрессу — ну, это пусть будет без нас, — продолжал он, не заметив опять вопроса. — Да и
охота шулером-то быть?
— А вы были и шулером?
— Как же без этого? Целая компания нас была, наиприличнейшая, лет восемь назад;
проводили время; и всё, знаете, люди с манерами, поэты были, капиталисты были. Да и
вообще у нас, в русском обществе, самые лучшие манеры у тех, которые биты бывали, —
заметили вы это? Это ведь я в деревне теперь опустился. А все-таки посадили было меня
тогда в тюрьму за долги, гречонка один нежинский. Тут и подвернулась Марфа Петровна,
поторговалась и выкупила меня за тридцать тысяч сребреников. (Всего-то я семьдесят тысяч
был должен). Сочетались мы с ней законным браком, и увезла она меня тотчас же к себе в
деревню, как какое сокровище. Она ведь старше меня пятью годами. Очень любила. Семь лет
из деревни не выезжал. И заметьте, всю-то жизнь документ против меня, на чужое имя, в
этих тридцати тысячах держала, так что задумай я в чем-нибудь взбунтоваться, — тотчас же
в капкан! И сделала бы! У женщин ведь это всё вместе уживается.
— А если бы не документ, дали бы тягу?
— Не знаю, как вам сказать. Меня этот документ почти не стеснял. Никуда мне не
хотелось, а за границу Марфа Петровна и сама меня раза два приглашала, видя, что я скучал.