Page 161 - Преступление и наказание

полезен, потому что опыт имею. Вот уже два года скоро по издателям шныряю и всю их
подноготную знаю: не святые горшки лепят, поверьте! И зачем, зачем мимо рта кусок
проносить! Да я сам знаю, и в тайне храню, сочинения два-три таких, что за одну только
мысль перевесть и издать их можно рублей по сту взять за каждую книгу, а за одну из них я
и пятисот рублей за мысль не возьму. И что вы думаете, сообщи я кому, пожалуй, еще
усумнится, такое дубье! А уж насчет собственно хлопот по делам, типографий, бумаги,
продажи, это вы мне поручите! Все закоулки знаю! Помаленьку начнем, до большого
дойдем, по крайней мере прокормиться чем будет, и уж во всяком случае свое вернем.
У Дуни глаза блестели.
— То, что вы говорите, мне очень нравится, Дмитрий Прокофьич, — сказала она.
— Я тут, конечно, ничего не знаю, — отозвалась Пульхерия Александровна, — может,
оно и хорошо, да опять ведь и бог знает. Ново как-то, неизвестно. Конечно, нам остаться
здесь необходимо, хоть на некоторое время…
Она посмотрела на Родю.
— Как ты думаешь, брат? — сказала Дуня.
— Я думаю, что у него очень хорошая мысль, — ответил он. — О фирме, разумеется,
мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным
успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того,
что он сумеет повести дело, так в этом нет и сомнения: дело смыслит… Впрочем, будет еще
время вам сговориться…
— Ура! — закричал Разумихин, — теперь стойте, здесь есть одна квартира, в этом же
доме, от тех же хозяев. Она особая, отдельная, с этими нумерами не сообщается, и
меблированная, цена умеренная, три горенки. Вот на первый раз и займите. Часы я вам
завтра заложу и принесу деньги, а там всё уладится. А главное, можете все трое вместе жить,
и Родя с вами… Да куда ж ты, Родя?
— Как, Родя, ты уж уходишь? — даже с испугом спросила Пульхерия Александровна.
— В такую-то минуту! — крикнул Разумихин.
Дуня смотрела на брата с недоверчивым удивлением. В руках его была фуражка; он
готовился выйти.
— Чтой-то вы точно погребаете меня али навеки прощаетесь, — как-то странно
проговорил он.
Он как будто улыбнулся, но как будто это была и не улыбка.
— А ведь кто знает, может, и последний раз видимся, — прибавил он нечаянно.
Он было подумал это про себя, но как-то само проговорилось вслух.
— Да что с тобой! — вскрикнула мать.
— Куда идешь ты, Родя? — как-то странно спросила Дуня.
— Так, мне очень надо, — ответил он смутно, как бы колеблясь в том, что хотел
сказать. Но в бледном лице его была какая-то резкая решимость.
— Я хотел сказать… идя сюда… я хотел сказать вам, маменька… и тебе, Дуня, что нам
лучше бы на некоторое время разойтись. Я себя нехорошо чувствую, я не спокоен… я после
приду, сам приду, когда… можно будет. Я вас помню и люблю… Оставьте меня! Оставьте
меня одного! Я так решил, еще прежде… Я это наверно решил… Что бы со мною ни было,
погибну я или нет, я хочу быть один. Забудьте меня совсем… Это лучше… Не справляйтесь
обо мне. Когда надо, я сам приду или… вас позову. Может быть, всё воскреснет!.. А теперь,
когда любите меня, откажитесь… Иначе, я вас возненавижу, я чувствую… Прощайте!
— Господи! — вскрикнула Пульхерия Александровна.
И мать, и сестра были в страшном испуге; Разумихин тоже.
— Родя, Родя! Помирись с нами, будем по-прежнему! — воскликнула бедная мать.
Он медленно повернулся к дверям и медленно пошел из комнаты. Дуня догнала его.
— Брат! Что ты с матерью делаешь! — прошептала она со взглядом, горевшим от
негодования.
Он тяжело посмотрел на нее.