Page 218 - Преступление и наказание

тебе когда-нибудь расскажу, как я шел… Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не
старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!.. А старушонку эту черт убил, а не
я… Довольно, довольно, Соня, довольно! Оставь меня, — вскричал он вдруг в судорожной
тоске, — оставь меня!
Он облокотился на колена и, как в клещах, стиснул себе ладонями голову.
— Экое страдание! — вырвался мучительный вопль у Сони.
— Ну, что теперь делать, говори! — спросил он, вдруг подняв голову и с безобразно
искаженным от отчаяния лицом смотря на нее.
— Что делать! — воскликнула она, вдруг вскочив с места, и глаза ее, доселе полные
слез, вдруг засверкали. — Встань! (Она схватила его за плечо; он приподнялся, смотря на нее
почти в изумлении). Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй
сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре
стороны, и скажи всем, вслух: «Я убил!» Тогда бог опять тебе жизни пошлет. Пойдешь?
Пойдешь? — спрашивала она его, вся дрожа, точно в припадке, схватив его за обе руки,
крепко стиснув их в своих руках и смотря на него огневым взглядом.
Он изумился и был даже поражен ее внезапным восторгом.
— Это ты про каторгу, что ли, Соня? Донести, что ль, на себя надо? — спросил он
мрачно.
— Страдание принять и искупить себя им, вот что надо.
— Нет! Не пойду я к ним, Соня.
— А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? — восклицала Соня. —
Разве это теперь возможно? Ну как ты с матерью будешь говорить? (О, с ними-то, с ними-то
что теперь будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил мать и сестру. Вот ведь уж бросил же,
бросил. О господи! — вскрикнула она, — ведь он уже это всё знает сам! Ну как же, как же
без человека-то прожить! Что с тобой теперь будет!
— Не будь ребенком, Соня, — тихо проговорил он. — В чем я виноват перед ними?
Зачем пойду? Что им скажу? Всё это один только призрак… Они сами миллионами людей
изводят, да еще за добродетель почитают. Плуты и подлецы они, Соня!.. Не пойду. И что я
скажу: что убил, а денег взять не посмел, под камень спрятал? — прибавил он с едкою
усмешкой. — Так ведь они же надо мной сами смеяться будут, скажут: дурак, что не взял.
Трус и дурак! Ничего, ничего не поймут они, Соня, и недостойны понять. Зачем я пойду? Не
пойду. Не будь ребенком, Соня…
— Замучаешься, замучаешься, — повторяла она, в отчаянной мольбе простирая к нему
руки.
— Я, может, на себя еще наклепал, — мрачно заметил он, как бы в задумчивости, —
может, я еще человек, а не вошь и поторопился себя осудить… Я еще поборюсь.
Надменная усмешка выдавливалась на губах его.
— Этакую-то муку нести! Да ведь целую жизнь, целую жизнь!..
— Привыкну… — проговорил он угрюмо и вдумчиво. — Слушай, — начал он через
минуту, — полно плакать, пора о деле: я пришел тебе сказать, что меня теперь ищут, ловят…
— Ах! — вскрикнула Соня испуганно.
— Ну, что же ты вскрикнула! Сама желаешь, чтоб я в каторгу пошел, а теперь
испугалась? Только вот что: я им не дамся. Я еще с ними поборюсь, и ничего не сделают.
Нет у них настоящих улик. Вчера я был в большой опасности и думал, что уж погиб; сегодня
же дело поправилось. Все улики их о двух концах, то есть их обвинения я в свою же пользу
могу обратить, понимаешь? и обращу; потому я теперь научился… Но в острог меня посадят
наверно. Если бы не один случай, то, может, и сегодня бы посадили, наверно, даже, может,
еще и посадят сегодня… Только это ничего, Соня: посижу, да и выпустят… потому нет у них
ни одного настоящего доказательства и не будет, слово даю. А с тем, что у них есть, нельзя
упечь человека. Ну, довольно… Я только, чтобы ты знала… С сестрой и с матерью я
постараюсь как-нибудь так сделать, чтоб их разуверить и не испугать… Сестра теперь,
впрочем, кажется, обеспечена… стало быть, и мать… Ну, вот и всё. Будь, впрочем,