Page 216 - Преступление и наказание

тянулось, то лет через десять, через двенадцать (если б обернулись хорошо обстоятельства) я
все-таки мог надеяться стать каким-нибудь учителем или чиновником, с тысячью рублями
жалованья… (Он говорил как будто заученное). А к тому времени мать высохла бы от забот
и от горя, и мне все-таки не удалось бы успокоить ее, а сестра… ну, с сестрой могло бы еще
и хуже случиться!.. Да и что за охота всю жизнь мимо всего проходить и от всего
отвертываться, про мать забыть, а сестрину обиду, например, почтительно перенесть? Для
чего? Для того ль, чтоб, их схоронив, новых нажить — жену да детей, и тоже потом без
гроша и без куска оставить? Ну… ну, вот я и решил, завладев старухиными деньгами,
употребить их на мои первые годы, не мучая мать, на обеспечение себя в университете, на
первые шаги после университета, — и сделать всё это широко, радикально, так чтоб уж
совершенно всю новую карьеру устроить и на новую, независимую дорогу стать… Ну… ну,
вот и всё… Ну, разумеется, что я убил старуху, — это я худо сделал… ну, и довольно!
В каком-то бессилии дотащился он до конца рассказа и поник головой.
— Ох, это не то, не то, — в тоске восклицала Соня, — и разве можно так… нет, это не
так, не так!
— Сама видишь, что не так!.. А я ведь искренно рассказал, правду!
— Да какая ж это правда! О господи!
— Я ведь только вошь убил, Соня, бесполезную, гадкую, зловредную.
— Это человек-то вошь!
— Да ведь и я знаю, что не вошь, — ответил он, странно смотря на нее. — А впрочем, я
вру, Соня, — прибавил он, — давно уже вру… Это всё не то; ты справедливо говоришь.
Совсем, совсем, совсем тут другие причины!.. Я давно ни с кем не говорил, Соня… Голова у
меня теперь очень болит.
Глаза его горели лихорадочным огнем. Он почти начинал бредить; беспокойная улыбка
бродила на его губах. Сквозь возбужденное состояние духа уже проглядывало страшное
бессилие. Соня поняла, как он мучается. У ней тоже голова начинала кружиться. И странно
он так говорил: как будто и понятно что-то, но… «но как же! Как же! О господи!» И она
ломала руки в отчаянии.
— Нет, Соня, это не то! — начал он опять, вдруг поднимая голову, как будто
внезапный поворот мыслей поразил и вновь возбудил его, — это не то! А лучше…
предположи (да! этак действительно лучше!), предположи, что я самолюбив, завистлив, зол,
мерзок, мстителен, ну… и, пожалуй, еще наклонен к сумасшествию. (Уж пусть всё зараз!
Про сумасшествие-то говорили прежде, я заметил!) Я вот тебе сказал давеча, что в
университете себя содержать не мог. А знаешь ли ты, что я, может, и мог? Мать прислала бы,
чтобы внести, что надо, а на сапоги, платье и на хлеб я бы и сам заработал; наверно! Уроки
выходили; по полтиннику предлагали. Работает же Разумихин! Да я озлился и не захотел.
Именно озлился (это слово хорошее!). Я тогда, как паук, к себе в угол забился. Ты ведь была
в моей конуре, видела… А знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и
ум теснят!166О, как ненавидел я эту конуру! А все-таки выходить из нее не хотел. Нарочно
не хотел! По суткам не выходил, и работать не хотел, и даже есть не хотел, всё лежал.
Принесет Настасья — поем, не принесет — так и день пройдет; нарочно со зла не
спрашивал! Ночью огня нет, лежу в темноте, а на свечи не хочу заработать. Надо было
учиться, я книги распродал; а на столе у меня, на записках да на тетрадях, на палец и теперь
пыли лежит. Я лучше любил лежать и думать. И всё думал… И всё такие у меня были сны,
странные, разные сны, нечего говорить какие! Но только тогда начало мне тоже мерещиться,
что… Нет, это не так! Я опять не так рассказываю! Видишь, я тогда всё себя спрашивал:
зачем я так глуп, что если другие глупы и коли я знаю уж наверно, что они глупы, то сам не
хочу быть умнее? Потом я узнал, Соня, что если ждать, пока все станут умными, то слишком
уж долго будет… Потом я еще узнал, что никогда этого и не будет, что не переменятся люди,
и не переделать их никому, и труда не стоит тратить! Да, это так! Это их закон… Закон,
Соня! Это так!.. И я теперь знаю, Соня, что кто крепок и силен умом и духом, тот над ними и
властелин! Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и