Page 217 - Преступление и наказание

законодатель, а кто больше всех может посметь, тот и всех правее! Так доселе велось и так
всегда будет! Только слепой не разглядит!
Раскольников, говоря это, хоть и смотрел на Соню, но уж не заботился более: поймет
она или нет. Лихорадка вполне охватила его. Он был в каком-то мрачном восторге.
(Действительно, он слишком долго ни с кем не говорил!) Соня поняла, что этот мрачный
катехизис стал его верой и законом.
— Я догадался тогда, Соня, — продолжал он восторженно, — что власть дается только
тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Тут одно только, одно: стоит только посметь! У
меня тогда одна мысль выдумалась, в первый раз в жизни, которую никто и никогда еще до
меня не выдумывал! Никто! Мне вдруг ясно, как солнце, представилось, что как же это ни
единый до сих пор не посмел и не смеет, проходя мимо всей этой нелепости, взять просто-
запросто всё за хвост и стряхнуть к черту! Я… я захотел осмелиться и убил… я только
осмелиться захотел, Соня, вот вся причина!
— О, молчите, молчите! — вскрикнула Соня, всплеснув руками. — От бога вы отошли,
и вас бог поразил, дьяволу предал!..
— Кстати, Соня, это когда я в темноте-то лежал и мне всё представлялось, это ведь
дьявол смущал меня? а?
— Молчите! Не смейтесь, богохульник, ничего, ничего-то вы не понимаете! О господи!
Ничего-то, ничего-то он не поймет!
— Молчи, Соня, я совсем не смеюсь, я ведь и сам знаю, что меня черт тащил. Молчи,
Соня, молчи! — повторил он мрачно и настойчиво. — Я всё знаю. Всё это я уже передумал и
перешептал себе, когда лежал тогда в темноте… Всё это я сам с собой переспорил, до
последней малейшей черты, и всё знаю, всё! И так надоела, так надоела мне тогда вся эта
болтовня! Я всё хотел забыть и вновь начать, Соня, и перестать болтать! И неужели ты
думаешь, что я как дурак пошел, очертя голову? Я пошел как умник, и это-то меня и
сгубило! И неужель ты думаешь, что я не знал, например, хоть того, что если уж начал я себя
спрашивать и допрашивать: имею ль я право власть иметь? — то, стало быть, не имею права
власть иметь. Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? — то, стало быть, уж не вошь
человек для меня , а вошь для того, кому этого и в голову не заходит и кто прямо без
вопросов идет… Уж если я столько дней промучился: пошел ли бы Наполеон или нет? — так
ведь уж ясно чувствовал, что я не Наполеон… Всю, всю муку всей этой болтовни я
выдержал, Соня, и всю ее с плеч стряхнуть пожелал: я захотел, Соня, убить без казуистики,
убить для себя, для себя одного! Я лгать не хотел в этом даже себе! Не для того, чтобы
матери помочь, я убил — вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть,
сделаться благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного:
а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех в
паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, всё равно должно было быть!.. И
не деньги, главное, нужны мне были, Соня, когда я убил; не столько деньги нужны были, как
другое… Я это всё теперь знаю… Пойми меня: может быть, тою же дорогой идя, я уже
никогда более не повторил бы убийства. Мне другое надо было узнать, другое толкало меня
под руки: мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек?
Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я
дрожащая или право имею…
— Убивать? Убивать-то право имеете? — всплеснула руками Соня.
— Э-эх, Соня! — вскрикнул он раздражительно, хотел было что-то ей возразить, но
презрительно замолчал. — Не прерывай меня, Соня! Я хотел тебе только одно доказать: что
черт-то меня тогда потащил, а уж после того мне объяснил, что не имел я права туда ходить,
потому что я такая же точно вошь, как и все! Насмеялся он надо мной, вот я к тебе и пришел
теперь! Принимай гостя! Если б я не вошь был, то пришел ли бы я к тебе? Слушай: когда я
тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил… Так и знай!
— И убили! Убили!
— Да ведь как убил-то? Разве так убивают? Разве так идут убивать, как я тогда шел! Я