Page 274 - Преступление и наказание
P. 274
лишились мы Александра Григорьевича! Со вчерашнего дня в наличности не имеется;
перешел… и, переходя, со всеми даже перебранился… так даже невежливо… Ветреный
мальчишка, больше ничего; даже надежды мог подавать; да вот, подите с ними, с
блистательным-то юношеством нашим! Экзамен, что ли, какой-то хочет держать, да ведь у
нас только бы поговорить да пофанфаронить, тем и экзамен кончится. Ведь это не то, что,
например, вы али там господин Разумихин, ваш друг! Ваша карьера — ученая часть, и вас
уже не собьют неудачи! Вам все эти красоты жизни, можно сказать, — nihil est,209аскет,
монах, отшельник!.. Для вас книга, перо за ухом, ученые исследования — вот где парит ваш
дух! Я сам отчасти… записки Ливингстона изволили читать?210
— Нет.
— А я читал. Нынче, впрочем, очень много нигилистов распространилось; ну да ведь
оно и понятно; времена-то какие, я вас спрошу? А впрочем, я с вами… ведь вы, уж конечно,
не нигилист! Отвечайте откровенно, откровенно!
— Н-нет…
— Нет, знаете, вы со мной откровенно, вы не стесняйтесь, как бы наедине сам себе!
Иное дело служба, иное дело… вы думали, я хотел сказать: дружба , нет-с, не угадали! Не
дружба, а чувство гражданина и человека, чувство гуманности и любви ко всевышнему. Я
могу быть и официальным лицом, и при должности, но гражданина и человека я всегда
ощутить в себе обязан и дать отчет… Вы вот изволили заговорить про Заметова. Заметов, он
соскандалит что-нибудь на французский манер в неприличном заведении, за стаканом
шампанского или донского, — вот что такое ваш Заметов! А я, может быть, так сказать,
сгорел от преданности и высоких чувств и сверх того имею значение, чин, занимаю место!
Женат и имею детей. Исполняю долг гражданина и человека, а он кто, позвольте спросить?
Отношусь к вам, как к человеку, облагороженному образованием. Вот еще этих повивальных
бабок чрезмерно много распространяется.
Раскольников поднял вопросительно брови. Слова Ильи Петровича, очевидно недавно
вышедшего из-за стола, стучали и сыпались перед ним большею частью как пустые звуки.
Но часть их он все-таки кое-как понимал; он глядел вопросительно и не знал, чем это всё
кончится.
— Я говорю про этих стриженых девок, — продолжал словоохотливый Илья
Петрович, — я прозвал их сам от себя повивальными бабками и нахожу, что прозвание
совершенно удовлетворительно. Хе-хе! Лезут в академию, учатся анатомии;211ну, скажите,
я вот заболею, ну позову ли я девицу лечить себя?212Хе-хе!
Илья Петрович хохотал, вполне довольный своими остротами.
— Оно, положим, жажда к просвещению неумеренная; но ведь просветился, и
довольно. Зачем же злоупотреблять? Зачем же оскорблять благородные личности, как делает
негодяй Заметов? Зачем он меня оскорбил, я вас спрошу? Вот еще сколько этих самоубийств
распространилось, — так это вы представить не можете. Всё это проживает последние
деньги и убивает самого себя. Девчонки, мальчишки, старцы… Вот еще сегодня утром
сообщено о каком-то недавно приехавшем господине. Нил Павлыч, а Нил Павлыч! как его,
джентльмена-то, о котором сообщили давеча, застрелился-то на Петербургской?
— Свидригайлов, — сипло и безучастно ответил кто-то из другой комнаты.
Раскольников вздрогнул.
— Свидригайлов! Свидригайлов застрелился! — вскричал он.
— Как! Вы знаете Свидригайлова?
— Да… знаю… Он недавно приехал…
— Ну да, недавно приехал, жены лишился, человек поведения забубенного, и вдруг
застрелился, и так скандально, что представить нельзя… оставил в своей записной книжке
несколько слов, что он умирает в здравом рассудке и просит никого не винить в его смерти.
Этот деньги, говорят, имел. Вы как же изволите знать?
— Я… знаком… моя сестра жила у них в доме гувернанткой…
— Ба, ба, ба… Да вы нам, стало быть, можете о нем сообщить. А вы и не подозревали?