Page 51 - Преступление и наказание

в благородный дом…
— Ну-ну-ну! Довольно! Я уж тебе говорил, говорил, я ведь тебе говорил…
— Илья Петрович! — снова значительно проговорил письмоводитель. Поручик быстра
взглянул на него; письмоводитель слегка кивнул головой.
— …Так вот же тебе, почтеннейшая Лавиза Ивановна, мой последний сказ, и уж это в
последний раз, — продолжал поручик. — Если у тебя еще хоть один только раз в твоем
благородном доме произойдет скандал, так я тебя самое на цугундер, как в высоком слоге
говорится. Слышала? Так литератор, сочинитель, пять целковых в «благородном доме» за
фалду взял? Вон они, сочинители! — и он метнул презрительный взгляд на
Раскольникова. — Третьего дня в трактире тоже история: пообедал, а платить не желает; «я,
дескать, вас в сатире за то опишу». На пароходе тоже другой, на прошлой неделе, почтенное
семейство статского советника, жену и дочь, подлейшими словами обозвал. Из кондитерской
намедни в толчки одного выгнали. Вот они каковы, сочинители, литераторы, студенты,
глашатаи… тьфу! А ты пошла! Я вот сам к тебе загляну… тогда берегись! Слышала?
Луиза Ивановна с уторопленною любезностью пустилась приседать на все стороны и,
приседая, допятилась до дверей; но в дверях наскочила задом на одного видного офицера, с
открытым свежим лицом и с превосходными густейшими белокурыми бакенами. Это был
сам Никодим Фомич, квартальный надзиратель.44Луиза Ивановна поспешила присесть чуть
не до полу и частыми мелкими шагами, подпрыгивая, полетела из конторы.
— Опять грохот, опять гром и молния, смерч, ураган! — любезно и дружески
обратился Никодим Фомич к Илье Петровичу, — опять растревожили сердце, опять закипел!
Еще с лестницы слышал.
— Да што! — с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (и даже не
што, а как-то: «Да-а шта-а!»), переходя с какими-то бумагами к другому столу и картинно
передергивая с каждым шагом плечами, куда шаг, туда и плечо; — вот-с, изволите видеть:
господин сочинитель, то бишь студент, бывший то есть, денег не платит, векселей надавал,
квартиру не очищает, беспрерывные на них поступают жалобы, а изволили в претензию
войти, что я папироску при них закурил! Сами п-п-подличают, а вот-с, извольте взглянуть на
них: вот они в самом своем привлекательном теперь виде-с!
— Бедность не порок, дружище, ну да уж что! Известно, порох, не мог обиды
перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись и сами не удержались, —
продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, — но это вы напрасно:
на-и-бла-га-а-ар-р-роднейший, я вам скажу, человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел,
сгорел — и нет! И всё прошло! И в результате одно только золото сердца! Его и в полку
прозвали: «поручик-порох»…
— И какой еще п-п-полк был! — воскликнул Илья Петрович, весьма довольный, что
его так приятно пощекотали, но всё еще будируя45.
Раскольникову вдруг захотелось сказать им всем что-нибудь необыкновенно приятное.
— Да помилуйте, капитан, — начал он весьма развязно, обращаясь вдруг к Никодиму
Фомичу, — вникните и в мое положение… Я готов даже просить у них извинения, если в
чем с своей стороны манкировал. Я бедный и больной студент, удрученный (он так и сказал:
«удрученный») бедностью. Я бывший студент, потому что теперь не могу содержать себя, но
я получу деньги… У меня мать и сестра в — й губернии. Мне пришлют, и я… заплачу.
Хозяйка моя добрая женщина, но она до того озлилась, что я уроки потерял и не плачу
четвертый месяц, что не присылает мне даже обедать… И не понимаю совершенно, какой
это вексель! Теперь она с меня требует по заемному этому письму, что ж я ей заплачу,
посудите сами!..
— Но это ведь не наше дело… — опять было заметил письмоводитель…
— Позвольте, позвольте, я с вами совершенно согласен, но позвольте и мне
разъяснить, — подхватил опять Раскольников, обращаясь не к письмоводителю, а всё к
Никодиму Фомичу, но стараясь всеми силами обращаться тоже и к Илье Петровичу, хотя тот
упорно делал вид, что роется в бумагах и презрительно не обращает на него внимания, —