Page 52 - Преступление и наказание

позвольте и мне с своей стороны разъяснить, что я живу у ней уж около трех лет, с самого
приезда из провинции и прежде… прежде… впрочем, отчего ж мне и не признаться в свою
очередь, с самого начала я дал обещание, что женюсь на ее дочери, обещание словесное,
совершенно свободное… Это была девушка… впрочем, она мне даже нравилась… хотя я и
не был влюблен… одним словом, молодость, то есть я хочу сказать, что хозяйка мне делала
тогда много кредиту и я вел отчасти такую жизнь… я очень был легкомыслен…
— С вас вовсе не требуют таких интимностей, милостисдарь, да и времени нет, —
грубо и с торжеством перебил было Илья Петрович, но Раскольников с жаром остановил его,
хотя ему чрезвычайно тяжело стало вдруг говорить.
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, всё рассказать… как было дело и… в свою
очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, — но год назад эта девица
умерла от тифа, я же остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю
квартиру, сказала мне… и сказала дружески… что она совершенно во мне уверена и всё… но
что не захочу ли я дать ей это заемное письмо в сто пятнадцать рублей, всего что она считала
за мной долгу. Позвольте-с: она именно сказала, что, как только я дам эту бумагу, она опять
будет меня кредитовать сколько угодно и что никогда, никогда, в свою очередь, — это ее
собственные слова были, — она не воспользуется этой бумагой, покамест я сам заплачу… И
вот теперь, когда я и уроки потерял и мне есть нечего, она и подает ко взысканию… Что ж я
теперь скажу?
— Все эти чувствительные подробности, милостисдарь, до нас не касаются, — нагло
отрезал Илья Петрович, — вы должны дать отзыв и обязательство, а что вы там изволили
быть влюблены и все эти трагические места, до этого нам совсем дела нет.
— Ну уж ты… жестоко… — пробормотал Никодим Фомич, усаживаясь к столу и тоже
принимаясь подписывать. Ему как-то стыдно стало.
— Пишите же, — сказал письмоводитель Раскольникову.
— Что писать? — спросил тот как-то особенно грубо.
— А я вам продиктую.
Раскольникову показалось, что письмоводитель стал с ним небрежнее и презрительнее
после его исповеди, но, странное дело, — ему вдруг стало самому решительно всё равно до
чьего бы то ни было мнения, и перемена эта произошла как-то в один миг, в одну минуту.
Если б он захотел подумать немного, то, конечно, удивился бы тому, как мог он так говорить
с ними, минуту назад, и даже навязываться с своими чувствами? И откуда взялись эти
чувства? Напротив, теперь, если бы вдруг комната наполнилась не квартальными, а
первейшими друзьями его, то и тогда, кажется, не нашлось бы для них у него ни одного
человеческого слова, до того вдруг опустело его сердце. Мрачное ощущение мучительного,
бесконечного уединения и отчуждения вдруг сознательно сказалось душе его. Не низость его
сердечных излияний перед Ильей Петровичем, не низость и поручикова торжества над ним
перевернули вдруг так ему сердце. О, какое ему дело теперь до собственной подлости, до
всех этих амбиций, поручиков, немок, взысканий, контор и проч., и проч.! Если б его
приговорили даже сжечь в эту минуту, то и тогда он не шевельнулся бы, даже вряд ли
прослушал бы приговор внимательно. С ним совершалось что-то совершенно ему
незнакомое, новое, внезапное и никогда не бывалое. Не то чтоб он понимал, но он ясно
ощущал, всею силою ощущения, что не только с чувствительными экспансивностями, как
давеча, но даже с чем бы то ни было ему уже нельзя более обращаться к этим людям, в
квартальной конторе, и будь это всё его родные братья и сестры, а не квартальные поручики,
то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае
жизни; он никогда еще до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного
ощущения. И что всего мучительнее — это было более ощущение, чем сознание, чем
понятие; непосредственное ощущение, мучительнейшее ощущение из всех до сих пор
жизнию пережитых им ощущений.
Письмоводитель стал диктовать ему форму обыкновенного в таком случае отзыва, то
есть заплатить не могу, обещаюсь тогда-то (когда-нибудь), из города не выеду, имущество