Page 115 - Рассказы. Повести. Пьесы

Наступает молчание. Я поднимаюсь и жду, когда уйдет гость, а он стоит, смотрит на
окно, теребит свою бородку и думает. Становится скучно.
Голос у сангвиника приятный, сочный, глаза умные, насмешливые, лицо благодушное,
несколько помятое от частого употребления пива и долгого лежанья на диване;
по-видимому, он мог бы рассказать мне много интересного про оперу, про свои любовные
похождения, про товарищей, которых он любит, но, к сожалению, говорить об этом не
принято. А я бы охотно послушал.
— Профессор! Даю вам честное слово, что если вы поставите мне удовлетворительно,
то я…
Как только дело дошло до «честного слова», я махаю руками и сажусь за стол. Студент
думает еще минуту и говорит уныло:
— В таком случае прощайте… Извините.
— Прощайте, мой друг. Доброго здоровья.
Он нерешительно идет в переднюю, медленно одевается там и, выйдя на улицу,
вероятно, опять долго думает; ничего не придумав, кроме «старого чёрта» по моему адресу,
он идет в плохой ресторан пить пиво и обедать, а потом к себе домой спать. Мир праху
твоему, честный труженик!
Третий звонок. Входит молодой доктор в новой черной паре, в золотых очках и,
конечно, в белом галстуке. Рекомендуется. Прошу садиться и спрашиваю, что угодно. Не без
волнения молодой жрец науки начинает говорить мне, что в этом году он выдержал экзамен
на докторанта и что ему остается теперь только написать диссертацию. Ему хотелось бы
поработать у меня, под моим руководством, и я бы премного обязал его, если бы дал ему
тему для диссертации.
— Очень рад быть полезным, коллега, — говорю я, — но давайте сначала споемся
относительно того, что такое диссертация. Под этим словом принято разуметь сочинение,
составляющее продукт самостоятельного творчества. Не так ли? Сочинение же, написанное
на чужую тему и под чужим руководством, называется иначе…
Докторант молчит. Я вспыхиваю и вскакиваю с места.
— Что вы все ко мне ходите, не понимаю? — кричу я сердито. — Лавочка у меня, что
ли? Я не торгую темами! В тысячу первый раз прошу вас всех оставить меня в покое!
Извините за неделикатность, но мне, наконец, это надоело!
Докторант молчит, и только около его скул выступает легкая краска. Лицо его
выражает глубокое уважение к моему знаменитому имени и учености, а по глазам его я
вижу, что он презирает и мой голос, и мою жалкую фигуру, и нервную жестикуляцию. В
своем гневе я представляюсь ему чудаком.
— У меня не лавочка! — сержусь я. — И удивительное дело! Отчего вы не хотите быть
самостоятельными? Отчего вам так противна свобода?
Говорю я много, а он всё молчит. В конце концов я мало-помалу стихаю и, разумеется,
сдаюсь. Докторант получит от меня тему, которой грош цена, напишет под моим
наблюдением никому не нужную диссертацию, с достоинством выдержит скучный диспут и
получит не нужную ему ученую степень.
Звонки могут следовать один за другим без конца, но я здесь ограничусь только
четырьмя. Бьет четвертый звонок, и я слышу знакомые шаги, шорох платья, милый голос…
18 лет тому назад умер мой товарищ окулист и оставил после себя семилетнюю дочь
Катю и тысяч шестьдесят денег. В своем завещании он назначил опекуном меня. До десяти
лет Катя жила в моей семье, потом была отдана в институт и живала у меня только в летние
месяцы, во время каникул. Заниматься ее воспитанием было мне некогда, наблюдал я ее
только урывками, и потому о детстве ее могу сказать очень немного.
Первое, что я помню и люблю по воспоминаниям, это — необыкновенную
доверчивость, с какою она вошла в мой дом, лечилась у докторов и которая всегда светилась
на ее личике. Бывало, сидит где-нибудь в сторонке с подвязанной щекой и непременно
смотрит на что-нибудь со вниманием; видит ли она в это время, как я пишу и перелистываю