Page 118 - Рассказы. Повести. Пьесы

деятельностью руководят не столько их собственный разум и свобода, сколько мода и
настроение общества; лучшим из них приходилось на своем веку играть и в трагедии, и в
оперетке, и в парижских фарсах, и в феериях, и всегда одинаково им казалось, что они шли
по прямому пути и приносили пользу. Значит, как видишь, причину зла нужно искать не в
актерах, а глубже, в самом искусстве и в отношениях к нему всего общества». Это мое
письмо только раздражило Катю. Она мне ответила: «Мы с вами поем из разных опер. Я вам
писала не о благороднейших людях, которые дарили вас своим расположением, а о шайке
пройдох, не имеющих ничего общего с благородством. Это табун диких людей, которые
попали на сцену только потому, что их не приняли бы нигде в другом месте, и которые
называют себя артистами только потому, что наглы. Ни одного таланта, но много
бездарностей, пьяниц, интриганов, сплетников. Не могу вам высказать, как горько мне, что
искусство, которое я так люблю, попало в руки ненавистных мне людей; горько, что лучшие
люди видят зло только издали, не хотят подойти поближе и вместо того, чтоб вступиться,
пишут тяжеловесным слогом общие места и никому не нужную мораль…» и так далее, всё в
таком роде.
Прошло еще немного времени, и я получил такое письмо: «Я бесчеловечно обманута.
Не могу дольше жить. Распорядитесь моими деньгами, как это найдете нужным. Я любила
вас, как отца и единственного моего друга. Простите».
Оказалось, что и ее он принадлежал тоже к «табуну диких людей». Впоследствии по
некоторым намекам я мог догадаться, что было покушение на самоубийство. Кажется, Катя
пробовала отравиться. Надо думать, что она потом была серьезно больна, так как следующее
письмо я получил уже из Ялты, куда, по всей вероятности, ее послали доктора. Последнее
письмо ее ко мне содержало в себе просьбу возможно скорее выслать ей в Ялту тысячу
рублей и оканчивалось оно так: «Извините, что письмо так мрачно. Вчера я похоронила
своего ребенка». Прожив в Крыму около года, она вернулась домой.
Путешествовала она около четырех лет, и во все эти четыре года, надо сознаться, я
играл по отношению к ней довольно незавидную и странную роль. Когда ранее она объявила
мне, что идет в актрисы, и потом писала мне про свою любовь, когда ею периодически
овладевал дух расточительности и мне то и дело приходилось, по ее требованию, высылать
ей то тысячу, то две рублей, когда она писала мне о своем намерении умереть и потом о
смерти ребенка, то всякий раз я терялся и всё мое участие в ее судьбе выражалось только в
том, что я много думал и писал длинные, скучные письма, которых я мог бы совсем не
писать. А между тем ведь я заменял ей родного отца и любил ее, как дочь!
Теперь Катя живет в полуверсте от меня. Она наняла квартиру в пять комнат и
обставилась довольно комфортабельно и с присущим ей вкусом. Если бы кто взялся
нарисовать ее обстановку, то преобладающим настроением в картине получилась бы лень.
Для ленивого тела — мягкие кушетки, мягкие табуретки, для ленивых ног — ковры, для
ленивого зрения — линючие, тусклые или матовые цвета; для ленивой души — изобилие на
стенах дешевых вееров и мелких картин, в которых оригинальность исполнения преобладает
над содержанием, избыток столиков и полочек, уставленных совершенно ненужными и не
имеющими цены вещами, бесформенные лоскутья вместо занавесей… Всё это вместе с
боязнью ярких цветов, симметрии и простора, помимо душевной лени, свидетельствует еще
и об извращении естественного вкуса. По целым дням Катя лежит на кушетке и читает
книги, преимущественно романы и повести. Из дому она выходит только раз в день, после
полудня, чтобы повидаться со мной.
Я работаю, а Катя сидит недалеко от меня на диване, молчит и кутается в шаль, точно
ей холодно. Оттого ли, что она симпатична мне, или оттого, что я привык к ее частым
посещениям, когда она была еще девочкой, ее присутствие не мешает мне сосредоточиться.
Изредка я задаю ей машинально какой-нибудь вопрос, она дает очень короткий ответ; или
же, чтоб отдохнуть минутку, я оборачиваюсь к ней и гляжу, как она, задумавшись,
просматривает какой-нибудь медицинский журнал или газету. И в это время я замечаю, что
на лице ее уже нет прежнего выражения доверчивости. Выражение теперь холодное,