Page 120 - Рассказы. Повести. Пьесы
P. 120

где-то  чьи-то  рояли,  бывает  часто  в  консерватории,  знаком  со  всеми  знаменитостями  и
               распоряжается на концертах; судит он о музыке с большим авторитетом и, я заметил, с ним
               охотно все соглашаются.
                     Богатые люди имеют всегда около себя приживалов; науки и искусства тоже. Кажется,
               нет  на  свете  такого  искусства  или  науки,  которые  были  бы  свободны  от  присутствия
               «инородных  тел»  вроде  этого  г.  Гнеккера.  Я  не  музыкант  и,  быть  может,  ошибаюсь
               относительно  Гнеккера,  которого,  к  тому  же,  мало  знаю.  Но  слишком  уж  кажутся  мне
               подозрительными его авторитет и то достоинство, с каким он стоит около рояля и слушает,
               когда кто-нибудь поет или играет.
                     Будь вы сто раз джентльменом и тайным советником, но если у вас есть дочь, то вы
               ничем  не  гарантированы  от  того  мещанства,  которое  часто  вносят  в  ваш  дом  и  в  ваше
               настроение ухаживания, сватовство и свадьба. Я, например, никак не могу помириться с тем
               торжественным  выражением,  какое  бывает  у  моей  жены  всякий  раз,  когда  сидит  у  нас
               Гнеккер, не могу также помириться с теми бутылками лафита, портвейна и хереса, которые
               ставятся только ради него, чтобы он воочию убедился, как широко и роскошно мы живем. Не
               перевариваю я и отрывистого смеха Лизы, которому она научилась в консерватории, и ее
               манеры щурить глаза в то время, когда у нас бывают мужчины. А главное, я никак не могу
               понять, почему это ко мне каждый день ходит и каждый день со мною обедает существо,
               совершенно  чуждое  моим  привычкам,  моей  науке,  всему  складу  моей  жизни,  совершенно
               непохожее на тех людей, которых я люблю. Жена и прислуга таинственно шепчут, что «это
               жених»,  но  я  все-таки  не  понимаю  его  присутствия;  оно  возбуждает  во  мне  такое  же
               недоумение, как если бы со мною за стол посадили зулуса. И мне также кажется странным,
               что моя дочь, которую я привык считать ребенком, любит этот галстук, эти глаза, эти мягкие
               щеки…
                     Прежде я любил обед или был к нему равнодушен, теперь же он не возбуждает во мне
               ничего, кроме скуки и раздражения. С тех пор, как я стал превосходительным и побывал в
               деканах факультета, семья моя нашла почему-то нужным совершенно изменить наше меню и
               обеденные порядки. Вместо тех простых блюд, к которым я привык, когда был студентом и
               лекарем,  теперь  меня  кормят  супом-пюре,  в  котором  плавают  какие-то  белые  сосульки,  и
               почками в мадере. Генеральский чин и известность отняли у меня навсегда и щи, и вкусные
               пироги,  и  гуся  с  яблоками,  и  леща  с  кашей.  Они  же  отняли  у  меня  горничную  Агашу,
               говорливую  и  смешливую  старушку,  вместо  которой  подает  теперь  обед  Егор,  тупой  и
               надменный  малый,  с  белой  перчаткой  на  правой  руке.  Антракты  коротки,  но  кажутся
               чрезмерно  длинными,  потому  что  их  нечем  наполнить.  Уж  нет  прежней  веселости,
               непринужденных  разговоров,  шуток,  смеха,  нет  взаимных  ласок  и  той  радости,  какая
               волновала детей, жену и меня, когда мы сходились, бывало, в столовой; для меня, занятого
               человека, обед был временем отдыха и свидания, а для жены и детей праздником, правда,
               коротким, но светлым и радостным, когда они знали, что я на полчаса принадлежу не науке,
               не студентам, а только им одним и больше никому. Нет уже больше уменья пьянеть от одной
               рюмки, нет Агаши, нет леща с кашей, нет того шума, каким всегда встречались маленькие
               обеденные  скандалы  вроде  драки  под  столом  кошки  с  собакой  или  падения  повязки  с
               Катиной щеки в тарелку с супом.
                     Описывать  теперешний  обед  так  же  невкусно,  как  есть  его.  На  лице  у  жены
               торжественность,  напускная  важность  и  обычное  выражение  заботы.  Она  беспокойно
               оглядывает наши тарелки и говорит: «Я вижу, вам жаркое не нравится… Скажите: ведь не
               нравится?» И я должен отвечать: «Напрасно ты беспокоишься, милая, жаркое очень вкусно».
               А она: «Ты всегда за меня заступаешься, Николай Степаныч, и никогда не скажешь правды.
               Отчего же Александр Адольфович так мало кушал?» и всё в таком роде в продолжение всего
               обеда.  Лиза  отрывисто  хохочет  и  щурит  глаза.  Я  гляжу  на  обеих,  и  только  вот  теперь  за
               обедом для меня совершенно ясно, что внутренняя жизнь обеих давно уже ускользнула от
               моего наблюдения. У меня такое чувство, как будто когда-то я жил дома с настоящей семьей,
               а теперь обедаю в гостях у не настоящей жены и вижу не настоящую Лизу. Произошла в
   115   116   117   118   119   120   121   122   123   124   125