Page 121 - Рассказы. Повести. Пьесы

обеих резкая перемена, я прозевал тот долгий процесс, по которому эта перемена
совершалась, и не мудрено, что я ничего не понимаю. Отчего произошла перемена? Не знаю.
Быть может, вся беда в том, что жене и дочери бог не дал такой же силы, как мне. С детства я
привык противостоять внешним влияниям и закалил себя достаточно; такие житейские
катастрофы, как известность, генеральство, переход от довольства к жизни не по средствам,
знакомства со знатью и проч., едва коснулись меня, и я остался цел и невредим; на слабых
же, незакаленных жену и Лизу всё это свалилось, как большая снеговая глыба, и сдавило их.
Барышни и Гнеккер говорят о фугах, контрапунктах, о певцах и пианистах, о Бахе и
Брамсе, а жена, боясь, чтобы ее не заподозрили в музыкальном невежестве, сочувственно
улыбается им и бормочет: «Это прелестно… Неужели? Скажите…» Гнеккер солидно кушает,
солидно острит и снисходительно выслушивает замечания барышень. Изредка у него
является желание поговорить на плохом французском языке, и тогда он почему-то находит
нужным величать меня votre excellence 23 .
А я угрюм. Видимо, я всех их стесняю, а они стесняют меня. Никогда раньше я не был
коротко знаком с сословным антагонизмом, но теперь меня мучает именно что-то вроде
этого. Я стараюсь находить в Гнеккере одни только дурные черты, скоро нахожу их и
терзаюсь, что на его жениховском месте сидит человек не моего круга. Присутствие его
дурно влияет на меня еще и в другом отношении. Обыкновенно, когда я остаюсь сам с собою
или бываю в обществе людей, которых люблю, я никогда не думаю о своих заслугах, а если
начинаю думать, то они представляются мне такими ничтожными, как будто я стал ученым
только вчера; в присутствии же таких людей, как Гнеккер, мои заслуги кажутся мне
высочайшей горой, вершина которой исчезает в облаках, а у подножия шевелятся едва
заметные для глаза Гнеккеры.
После обеда я иду к себе в кабинет и закуриваю там свою трубочку, единственную за
весь день, уцелевшую от давно бывшей, скверной привычки дымить от утра до ночи. Когда я
курю, ко мне входит жена и садится, чтобы поговорить со мной. Так же, как и утром, я
заранее знаю, о чем у нас будет разговор.
— Надо бы нам с тобой поговорить серьезно, Николай Степаныч, — начинает она. — Я
насчет Лизы… Отчего ты не обратишь внимания?
— То есть?
— Ты делаешь вид, что ничего не замечаешь, но это нехорошо. Нельзя быть
беспечным… Гнеккер имеет насчет Лизы намерения… Что ты скажешь?
— Что он дурной человек, я не могу сказать, так как не знаю его, но что он мне не
нравится, об этом я говорил тебе уже тысячу раз.
— Но так нельзя… нельзя…
Она встает и ходит в волнении.
— Так нельзя относиться к серьезному шагу… — говорит она. — Когда речь идет о
счастье дочери, надо отбросить всё личное. Я знаю, он тебе не нравится… Хорошо… Если
мы откажем ему теперь, расстроим всё, то чем ты поручишься, что Лиза всю жизнь не будет
жаловаться на нас? Женихов теперь не бог весть сколько, и может случиться, что не
представится другой партии… Он очень любит Лизу и, по-видимому, нравится ей…
Конечно, у него нет определенного положения, но что же делать? Бог даст, со временем
определится куда-нибудь. Он из хорошего семейства и богатый.
— Откуда тебе это известно?
— Он говорил. У его отца в Харькове большой дом и под Харьковом имение. Одним
словом, Николай Степаныч, тебе непременно нужно съездить в Харьков.
— Зачем?
— Ты разузнаешь там… У тебя там есть знакомые профессора, они тебе помогут. Я бы
сама поехала, но я женщина. Не могу…

23 ваше превосходительство (франц.).