Page 123 - Рассказы. Повести. Пьесы

— Видишь ли, в чем дело, мой друг. Самое лучшее и самое святое право королей — это
право помилования. И я всегда чувствовал себя королем, так как безгранично пользовался
этим правом. Я никогда не судил, был снисходителен, охотно прощал всех направо и налево.
Где другие протестовали и возмущались, там я только советовал и убеждал. Всю свою жизнь
я старался только о том, чтобы мое общество было выносимо для семьи, студентов,
товарищей, для прислуги. И такое мое отношение к людям, я знаю, воспитывало всех, кому
приходилось быть около меня. Но теперь уж я не король. Во мне происходит нечто такое,
что прилично только рабам: в голове моей день и ночь бродят злые мысли, а в душе свили
себе гнездо чувства, каких я не знал раньше. Я и ненавижу, и презираю, и негодую, и
возмущаюсь, и боюсь. Я стал не в меру строг, требователен, раздражителен, нелюбезен,
подозрителен. Даже то, что прежде давало мне повод только сказать лишний каламбур и
добродушно посмеяться, родит во мне теперь тяжелое чувство. Изменилась во мне и моя
логика: прежде я презирал только деньги, теперь же питаю злое чувство не к деньгам, а к
богачам, точно они виноваты; прежде ненавидел насилие и произвол, а теперь ненавижу
людей, употребляющих насилие, точно виноваты они одни, а не все мы, которые не умеем
воспитывать друг друга. Что это значит? Если новые мысли и новые чувства произошли от
перемены убеждений, то откуда могла взяться эта перемена? Разве мир стал хуже, а я лучше,
или раньше я был слеп и равнодушен? Если же эта перемена произошла от общего упадка
физических и умственных сил — я ведь болен и каждый день теряю в весе, — то положение
мое жалко: значит, мои новые мысли ненормальны, нездоровы, я должен стыдиться их и
считать ничтожными…
— Болезнь тут ни при чем, — перебивает меня Катя. — Просто у вас открылись глаза;
вот и всё. Вы увидели то, чего раньше почему-то не хотели замечать. По-моему, прежде
всего вам нужно окончательно порвать с семьей и уйти.
— Ты говоришь нелепости.
— Вы уж не любите их, что ж тут кривить душой? И разве это семья? Ничтожества!
Умри они сегодня, и завтра же никто не заметит их отсутствия.
Катя презирает жену и дочь так же сильно, как те ее ненавидят. Едва ли можно в наше
время говорить о праве людей презирать друг друга. Но если стать на точку зрения Кати и
признать такое право существующим, то все-таки увидишь, что она имеет такое же право
презирать жену и Лизу, как те ее ненавидеть.
— Ничтожества! — повторяет она. — Вы обедали сегодня? Как же это они не позабыли
позвать вас в столовую? Как это они до сих пор помнят еще о вашем существовании?
— Катя, — говорю я строго, — прошу тебя замолчать.
— А вы думаете, мне весело говорить о них? Я была бы рада совсем их не знать.
Слушайтесь же меня, мой дорогой: бросьте всё и уезжайте. Поезжайте за границу. Чем
скорее, тем лучше.
— Что за вздор! А университет?
— И университет тоже. Что он вам? Всё равно никакого толку. Читаете вы уже 30 лет, а
где ваши ученики? Много ли у вас знаменитых ученых? Сочтите-ка! А чтобы размножать
этих докторов, которые эксплоатируют невежество и наживают сотни тысяч, для этого не
нужно быть талантливым и хорошим человеком. Вы лишний.
— Боже мой, как ты резка! — ужасаюсь я. — Как ты резка! Замолчи, иначе я уйду! Я не
умею отвечать на твои резкости!
Входит горничная и зовет нас пить чай. Около самовара наш разговор, слава богу,
меняется. После того, как я уже пожаловался, мне хочется дать волю другой своей
старческой слабости — воспоминаниям. Я рассказываю Кате о своем прошлом и, к великому
удивлению, сообщаю ей такие подробности, о каких я даже не подозревал, что они еще целы
в моей памяти. А она слушает меня с умилением, с гордостью, притаив дыхание. Особенно я
люблю рассказывать ей о том, как я когда-то учился в семинарии и как мечтал поступить в
университет.
— Бывало, гуляю я по нашему семинарскому саду… — рассказываю я. — Донесет