Page 125 - Рассказы. Повести. Пьесы

чтоб ее чёрт взял.
И тотчас же резкий переход:
— Года три тому назад, вот Николай Степанович помнит, пришлось мне читать эту
речь. Жарко, душно, мундир давит под мышками — просто смерть! Читаю полчаса, час,
полтора часа, два часа… «Ну, думаю, слава богу, осталось еще только десять страниц». А в
конце у меня были такие четыре страницы, что можно было совсем не читать, и я
рассчитывал их выпустить. Значит, осталось, думаю, только шесть. Но, представьте,
взглянул мельком вперед и вижу: в первом ряду сидят рядышком какой-то генерал с лентой
и архиерей. Бедняги окоченели от скуки, таращат глаза, чтоб не уснуть, и все-таки тем не
менее стараются изображать на своих лицах внимание и делают вид, что мое чтение им
понятно и нравится. Ну, думаю, коли нравится, так нате же вам! На зло! Взял и прочел все
четыре страницы.
Когда он говорит, то улыбаются у него, как вообще у насмешливых людей, одни только
глаза и брови. В глазах у него в это время нет ни ненависти, ни злости, но много остроты и
той особой лисьей хитрости, какую можно бывает подметить только у очень
наблюдательных людей. Если продолжать говорить об его глазах, то я заметил еще одну их
особенность. Когда он принимает от Кати стакан, или выслушивает ее замечание, или
провожает ее взглядом, когда она зачем-нибудь ненадолго выходит из комнаты, то в его
взгляде я замечаю что-то кроткое, молящееся, чистое…
Горничная убирает самовар и ставит на стол большой кусок сыру, фрукты и бутылку
крымского шампанского, довольно плохого вина, которое Катя полюбила, когда жила в
Крыму. Михаил Федорович берет с этажерки две колоды карт и раскладывает пасьянс. По
его уверению, некоторые пасьянсы требуют большой сообразительности и внимания, но тем
не менее все-таки, раскладывая их, он не перестает развлекать себя разговором. Катя
внимательно следит за его картами и больше мимикой, чем словами, помогает ему. Вина за
весь вечер она выпивает не больше двух рюмок, я выпиваю четверть стакана; остальная
часть бутылки приходится на долю Михаила Федоровича, который может пить много и
никогда не пьянеет.
За пасьянсом мы решаем разные вопросы, преимущественно высшего порядка, причем
больше всего достается тому, что мы больше всего любим, то есть науке.
— Наука, слава богу, отжила свой век, — говорит Михаил Федорович с
расстановкой. — Ее песня уже спета. Да-с. Человечество начинает уже чувствовать
потребность заменить ее чем-нибудь другим. Выросла она на почве предрассудков,
вскормлена предрассудками и составляет теперь такую же квинтэссенцию из предрассудков,
как ее отжившие бабушки: алхимия, метафизика и философия. И в самом деле, что она дала
людям? Ведь между учеными европейцами и китайцами, не имеющими у себя никаких наук,
разница самая ничтожная, чисто внешняя. Китайцы не знали науки, но что они от этого
потеряли?
— И мухи не знают науки, — говорю я, — но что же из этого?
— Вы напрасно сердитесь, Николай Степаныч. Я ведь это говорю здесь, между нами…
Я осторожнее, чем вы думаете, и не стану говорить это публично, спаси бог! В массе живет
предрассудок, что науки и искусства выше земледелия, торговли, выше ремесл. Наша секта
кормится этим предрассудком и не мне с вами разрушать его. Спаси бог!
За пасьянсом достается на орехи и молодежи.
— Измельчала нынче наша публика, — вздыхает Михаил Федорович. — Не говорю
уже об идеалах и прочее, но хоть бы работать и мыслить умели толком! Вот уж именно:
25
«Печально я гляжу на наше поколенье» .
— Да, ужасно измельчали, — соглашается Катя. — Скажите, в последние пять-десять

25 «Печально я гляжу на наше поколенье» — первая строка из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Дума»
(1838).