Page 122 - Рассказы. Повести. Пьесы
P. 122

— Не поеду я в Харьков, — говорю я угрюмо.
                     Жена пугается, и на лице ее появляется выражение мучительной боли.
                     — Ради  бога,  Николай  Степаныч! —  умоляет  она  меня,  всхлипывая. —  Ради  бога,
               сними с меня эту тяжесть! Я страдаю!
                     Мне становится больно глядеть на нее.
                     — Хорошо, Варя, — говорю я ласково. — Если хочешь, то изволь, я съезжу в Харьков
               и сделаю всё, что тебе угодно.
                     Она прижимает к глазам платок и уходит к себе в комнату плакать. Я остаюсь один.
                     Немного погодя приносят огонь. От кресел и лампового колпака ложатся на стены и
               пол знакомые, давно надоевшие тени, и когда я гляжу на них, мне кажется, что уже ночь и
               что уже начинается моя проклятая бессонница. Я ложусь в постель, потом встаю и хожу по
               комнате,  потом  опять  ложусь…  Обыкновенно  после  обеда,  перед  вечером,  мое  нервное
               возбуждение  достигает  своего  высшего  градуса.  Я  начинаю  без  причины  плакать  и  прячу
               голову  под  подушку.  В  это  время  я  боюсь,  чтобы  кто-нибудь  не  вошел,  боюсь  внезапно
               умереть, стыжусь своих слез, и в общем получается в душе нечто нестерпимое. Я чувствую,
               что долее я не могу видеть ни своей  лампы, ни книг, ни теней на полу, не могу слышать
               голосов,  которые  раздаются  в  гостиной.  Какая-то  невидимая  и  непонятная  сила  грубо
               толкает меня вон из моей квартиры. Я вскакиваю, торопливо одеваюсь и осторожно, чтоб не
               заметили домашние, выхожу на улицу. Куда идти?
                     Ответ на этот вопрос у меня давно уже сидит в мозгу: к Кате.

                                                              III

                     По обыкновению, она лежит на турецком диване или на кушетке и читает что-нибудь.
               Увидев меня, она лениво поднимает голову, садится и протягивает мне руку.
                     — А ты всё лежишь, — говорю я, помолчав немного и отдохнув. — Это нездорово. Ты
               бы занялась чем-нибудь!
                     — А?
                     — Ты бы, говорю, занялась чем-нибудь.
                     — Чем? Женщина может быть только простой работницей или актрисой.
                     — Ну что ж? Если нельзя в работницы, иди в актрисы.
                     Молчит.
                     — Замуж бы выходила, — говорю я полушутя.
                     — Не за кого. Да и незачем.
                     — Так жить нельзя.
                     — Без мужа? Велика важность! Мужчин сколько угодно, была бы охота.
                     — Это, Катя, некрасиво.
                     — Что некрасиво?
                     — Да вот то, что ты сейчас сказала.
                     Заметив, что я огорчен, и желая сгладить дурное впечатление, Катя говорит:
                     — Пойдемте. Идите сюда. Вот.
                     Она  ведет  меня  в  маленькую,  очень  уютную  комнатку  и  говорит,  указывая  на
               письменный стол:
                     — Вот… Я приготовила для вас. Тут вы будете заниматься. Приезжайте каждый день и
               привозите с собой работу. А там дома вам только мешают. Будете здесь работать? Хотите?
                     Чтобы не огорчить ее отказом, я отвечаю ей, что заниматься у нее буду и что комната
               мне очень нравится. Затем мы оба садимся в уютной комнатке и начинаем разговаривать.
                     Тепло,  уютная  обстановка  и  присутствие  симпатичного  человека  возбуждают  во  мне
               теперь не чувство удовольствия, как прежде, а сильный позыв к жалобам и брюзжанию. Мне
               кажется почему-то, что если я поропщу и пожалуюсь, то мне станет легче.
                     — Плохо дело, моя милая! — начинаю я со вздохом. — Очень плохо…
                     — Что такое?
   117   118   119   120   121   122   123   124   125   126   127