Page 26 - Рассказы. Повести. Пьесы

Хамелеон

— А может быть, и генеральская… — думает вслух городовой. — На морде у ней не
написано… Намедни во дворе у него такую видел.
— Вестимо, генеральская! — говорит голос из толпы.
— Гм!.. Надень-ка, брат Елдырин, на меня пальто… Что-то ветром подуло… Знобит…
Ты отведешь ее к генералу и спросишь там. Скажешь, что я нашел и прислал… И скажи,
чтобы ее не выпускали на улицу… Она, может быть, дорогая, а ежели каждый свинья будет
ей в нос сигаркой тыкать, то долго ли испортить. Собака — нежная тварь… А ты, болван,
опусти руку! Нечего свой дурацкий палец выставлять! Сам виноват!..
— Повар генеральский идет, его спросим… Эй, Прохор! Поди-ка, милый, сюда!
Погляди на собаку… Ваша?
— Выдумал! Этаких у нас отродясь не бывало!
— И спрашивать тут долго нечего, — говорит Очумелов. — Она бродячая! Нечего тут
долго разговаривать… Ежели сказал, что бродячая, стало быть и бродячая… Истребить, вот
и всё.
— Это не наша, — продолжает Прохор. — Это генералова брата, что намеднись
приехал. Наш не охотник до борзых. Брат ихний охоч…
— Да разве братец ихний приехали? Владимир Иваныч? — спрашивает Очумелов, и
всё лицо его заливается улыбкой умиления. — Ишь ты, господи! А я и не знал! Погостить
приехали?
— В гости…
— Ишь ты, господи… Соскучились по братце… А я ведь и не знал! Так это ихняя
собачка? Очень рад… Возьми ее… Собачонка ничего себе… Шустрая такая… Цап этого за
палец! Ха-ха-ха… Ну, чего дрожишь? Ррр… Рр… Сердится, шельма… цуцык этакий…
Прохор зовет собаку и идет с ней от дровяного склада… Толпа хохочет над Хрюкиным.
— Я еще доберусь до тебя! — грозит ему Очумелов и, запахиваясь в шинель,
продолжает свой путь по базарной площади.
1884

Налим

Летнее утро. В воздухе тишина; только поскрипывает на берегу кузнечик да где-то
робко мурлыкает орличка. На небе неподвижно стоят перистые облака, похожие на
рассыпанный снег… Около строящейся купальни, под зелеными ветвями ивняка,
барахтается в воде плотник Герасим, высокий, тощий мужик с рыжей курчавой головой и с
лицом, поросшим волосами. Он пыхтит, отдувается и, сильно мигая глазами, старается
достать что-то из-под корней ивняка. Лицо его покрыто потом. На сажень от Герасима, по
горло в воде, стоит плотник Любим, молодой горбатый мужик с треугольным лицом и с
узкими, китайскими глазками. Как Герасим, так и Любим, оба в рубахах и портах. Оба
посинели от холода, потому что уж больше часа сидят в воде…
— Да что ты всё рукой тычешь? — кричит горбатый Любим, дрожа как в лихорадке. —
Голова ты садовая! Ты держи его, держи, а то уйдет, анафема! Держи, говорю!
— Не уйдет… Куда ему уйтить? Он под корягу забился… — говорит Герасим
охрипшим, глухим басом, идущим не из гортани, а из глубины живота. — Скользкий, шут, и
ухватить не за что.
— Ты за зебры хватай, за зебры!
— Не видать жабров-то… Постой, ухватил за что-то… За губу ухватил… Кусается,
шут!
— Не тащи за губу, не тащи — выпустишь! За зебры хватай его, за зебры хватай! Опять
почал рукой тыкать! Да и беспонятный же мужик, прости царица небесная! Хватай!
— «Хватай»… — дразнит Герасим. — Командер какой нашелся… Шел бы да и хватал