Page 27 - Рассказы. Повести. Пьесы

бы сам, горбатый чёрт… Чего стоишь?
— Ухватил бы я, коли б можно было… Нешто при моей низкой комплекцыи можно
под берегом стоять? Там глыбоко!
— Ничего, что глыбоко… Ты вплавь…
Горбач взмахивает руками, подплывает к Герасиму и хватается за ветки. При первой же
попытке стать на ноги, он погружается с головой и пускает пузыри.
— Говорил же, что глыбоко! — говорит он, сердито вращая белками. — На шею тебе
сяду, что ли?
— А ты на корягу стань… Коряг много, словно лестница…
Горбач нащупывает пяткой корягу и, крепко ухватившись сразу за несколько веток,
становится на нее… Совладавши с равновесием и укрепившись на новой позиции, он
изгибается и, стараясь не набрать в рот воды, начинает правой рукой шарить между
корягами. Путаясь в водорослях, скользя по мху, покрывающему коряги, рука его
наскакивает на колючие клешни рака…
— Тебя еще тут, чёрта, не видали! — говорит Любим и со злобой выбрасывает на берег
рака.
Наконец, рука его нащупывает руку Герасима и, спускаясь по ней, доходит до чего-то
склизкого, холодного.
— Во-от он!.. — улыбается Любим. — Зда-аровый, шут… Оттопырь-ка пальцы, я его
сичас… за зебры… Постой, не толкай локтем… я его сичас… сичас, дай только взяться…
Далече, шут, под корягу забился, не за что и ухватиться… Не доберешься до головы… Пузо
одно только и слыхать… Убей мне на шее комара — жжет! Я сичас… под зебры его…
Заходи сбоку, пхай его, пхай! Шпыняй его пальцем!

Налим

Горбач, надув щеки, притаив дыхание, вытаращивает глаза и, по-видимому, уже
залезает пальцами «под зебры», но тут ветки, за которые цепляется его левая рука,
обрываются, и он, потеряв равновесие, — бултых в воду! Словно испуганные, бегут от
берега волнистые круги и на месте падения вскакивают пузыри. Горбач выплывает и,
фыркая, хватается за ветки.
— Утонешь еще, чёрт, отвечать за тебя придется!.. — хрипит Герасим. — Вылазь, ну тя
к лешему! Я сам вытащу!
Начинается ругань… А солнце печет и печет. Тени становятся короче и уходят в самих
себя, как рога улитки… Высокая трава, пригретая солнцем, начинает испускать из себя
густой, приторно-медовый запах. Уж скоро полдень, а Герасим и Любим всё еще
барахтаются под ивняком. Хриплый бас и озябший, визгливый тенор неугомонно нарушают
тишину летнего дня.
— Тащи его за зебры, тащи! Постой, я его выпихну! Да куда суешься-то с кулачищем?
Ты пальцем, а не кулаком — рыло! Заходи сбоку! Слева заходи, слева, а то вправе
колдобина! Угодишь к лешему на ужин! Тяни за губу!
Слышится хлопанье бича… По отлогому берегу к водопою лениво плетется стадо,
гонимое пастухом Ефимом. Пастух, дряхлый старик с одним глазом и покривившимся ртом,
идет, понуря голову, и глядит себе под ноги. Первыми подходят к воде овцы, за ними
лошади, за лошадьми коровы.
— Потолкай его из-под низу! — слышит он голос Любима. — Просунь палец! Да ты
глухой, чё-ёрт, что ли? Тьфу!
— Кого это вы, братцы? — кричит Ефим.
— Налима! Никак не вытащим! Под корягу забился! Заходи сбоку! Заходи, заходи!
Ефим минуту щурит свой глаз на рыболовов, затем снимает лапти, сбрасывает с плеч