Page 315 - Рассказы. Повести. Пьесы

заходил в павильон и предлагал Анне Сергеевне то воды с сиропом, то мороженого. Некуда
было деваться.
Вечером, когда немного утихло, они пошли на мол, чтобы посмотреть, как придет
пароход. На пристани было много гуляющих; собрались встречать кого-то, держали букеты.
И тут отчетливо бросались в глаза две особенности нарядной ялтинской толпы: пожилые
дамы были одеты, как молодые, и было много генералов.
По случаю волнения на море пароход пришел поздно, когда уже село солнце, и, прежде
чем пристать к молу, долго поворачивался. Анна Сергеевна смотрела в лорнетку на пароход
и на пассажиров, как бы отыскивая знакомых, и когда обращалась к Гурову, то глаза у нее
блестели. Она много говорила, и вопросы у нее были отрывисты, и она сама тотчас же
забывала, о чем спрашивала; потом потеряла в толпе лорнетку.
Нарядная толпа расходилась, уже не было видно лиц, ветер стих совсем, а Гуров и
Анна Сергеевна стояли, точно ожидая, не сойдет ли еще кто с парохода. Анна Сергеевна уже
молчала и нюхала цветы, не глядя на Гурова.
— Погода к вечеру стала получше, — сказал он. — Куда же мы теперь пойдем? Не
поехать ли нам куда-нибудь?
Она ничего не ответила.
Тогда он пристально поглядел на нее и вдруг обнял ее и поцеловал в губы, и его обдало
запахом и влагой цветов, и тотчас же он пугливо огляделся: не видел ли кто?
— Пойдемте к вам… — проговорил он тихо.
И оба пошли быстро.
У нее в номере было душно, пахло духами, которые она купила в японском магазине.
Гуров, глядя на нее теперь, думал: «Каких только не бывает в жизни встреч!» От прошлого у
него сохранилось воспоминание о беззаботных, добродушных женщинах, веселых от любви,
благодарных ему за счастье, хотя бы очень короткое; и о таких, — как, например, его
жена, — которые любили без искренности, с излишними разговорами, манерно, с истерией, с
таким выражением, как будто то была не любовь, не страсть, а что-то более значительное; и
о таких двух-трех, очень красивых, холодных, у которых вдруг промелькало на лице хищное
выражение, упрямое желание взять, выхватить у жизни больше, чем она может дать, и это
были не первой молодости, капризные, не рассуждающие, властные, не умные женщины, и
когда Гуров охладевал к ним, то красота их возбуждала в нем ненависть и кружева на их
белье казались ему тогда похожими на чешую.
Но тут всё та же несмелость, угловатость неопытной молодости, неловкое чувство; и
было впечатление растерянности, как будто кто вдруг постучал в дверь. Анна Сергеевна, эта
«дама с собачкой», к тому, что произошло, отнеслась как-то особенно, очень серьезно, точно
к своему падению, — так казалось, и это было странно и некстати. У нее опустились, завяли
черты и по сторонам лица печально висели длинные волосы, она задумалась в унылой позе,
точно грешница на старинной картине.
— Нехорошо, — сказала она. — Вы же первый меня не уважаете теперь.
На столе в номере был арбуз. Гуров отрезал себе ломоть и стал есть не спеша. Прошло,
по крайней мере, полчаса в молчании.
Анна Сергеевна была трогательна, от нее веяло чистотой порядочной, наивной, мало
жившей женщины; одинокая свеча, горевшая на столе, едва освещала ее лицо, но было
видно, что у нее нехорошо на душе.
— Отчего бы я мог перестать уважать тебя? — спросил Гуров. — Ты сама не знаешь,
что говоришь.
— Пусть бог меня простит! — сказала она, и глаза у нее наполнились слезами. — Это
ужасно.
— Ты точно оправдываешься.
— Чем мне оправдаться? Я дурная, низкая женщина, я себя презираю и об оправдании
не думаю. Я не мужа обманула, а самое себя. И не сейчас только, а уже давно обманываю.
Мой муж, быть может, честный, хороший человек, но ведь он лакей! Я не знаю, что он