Page 319 - Рассказы. Повести. Пьесы

что Анна Сергеевна забыла о нем и, быть может, уже развлекается с другим, и это так
естественно в положении молодой женщины, которая вынуждена с утра до вечера видеть
этот проклятый забор. Он вернулся к себе в номер и долго сидел на диване, не зная, что
делать, потом обедал, потом долго спал.
«Как всё это глупо и беспокойно, — думал он, проснувшись и глядя на темные окна;
был уже вечер. — Вот и выспался зачем-то. Что же я теперь ночью буду делать?»
Он сидел на постели, покрытой дешевым серым, точно больничным одеялом, и дразнил
себя с досадой:
«Вот тебе и дама с собачкой… Вот тебе и приключение… Вот и сиди тут».
Еще утром, на вокзале, ему бросилась в глаза афиша с очень крупными буквами: шла в
48
первый раз «Гейша» . Он вспомнил об этом и поехал в театр.
«Очень возможно, что она бывает на первых представлениях», — думал он.
Театр был полон. И тут, как вообще во всех губернских театрах, был туман повыше
люстры, шумно беспокоилась галерка; в первом ряду перед началом представления стояли
местные франты, заложив руки назад; и тут, в губернаторской ложе, на первом месте сидела
губернаторская дочь в боа, а сам губернатор скромно прятался за портьерой, и видны были
только его руки; качался занавес, оркестр долго настраивался. Всё время, пока публика
входила и занимала места, Гуров жадно искал глазами.
Вошла и Анна Сергеевна. Она села в третьем ряду, и когда Гуров взглянул на нее, то
сердце у него сжалось, и он понял ясно, что для него теперь на всем свете нет ближе, дороже
и важнее человека; она, затерявшаяся в провинциальной толпе, эта маленькая женщина,
ничем не замечательная, с вульгарною лорнеткой в руках, наполняла теперь всю его жизнь,
была его горем, радостью, единственным счастьем, какого он теперь желал для себя; и под
звуки плохого оркестра, дрянных обывательских скрипок он думал о том, как она хороша.
Думал и мечтал.
Вместе с Анной Сергеевной вошел и сел рядом молодой человек с небольшими
бакенами, очень высокий, сутулый; он при каждом шаге покачивал головой и, казалось,
постоянно кланялся. Вероятно, это был муж, которого она тогда в Ялте, в порыве горького
чувства, обозвала лакеем. И в самом деле, в его длинной фигуре, в бакенах, в небольшой
лысине было что-то лакейски-скромное, улыбался он сладко, и в петлице у него блестел
какой-то ученый значок, точно лакейский номер.
В первом антракте муж ушел курить, она осталась в кресле. Гуров, сидевший тоже в
партере, подошел к ней и сказал дрожащим голосом, улыбаясь насильно:
— Здравствуйте.
Она взглянула на него и побледнела, потом еще раз взглянула с ужасом, не веря глазам,
и крепко сжала в руках вместе веер и лорнетку, очевидно, борясь с собой, чтобы не упасть в
обморок. Оба молчали. Она сидела, он стоял, испуганный ее смущением, не решаясь сесть
рядом. Запели настраиваемые скрипки и флейта, стало вдруг страшно, казалось, что из всех
лож смотрят. Но вот она встала и быстро пошла к выходу; он — за ней, и оба шли
бестолково, по коридорам, по лестницам, то поднимаясь, то опускаясь, и мелькали у них
перед глазами какие-то люди в судейских, учительских и удельных мундирах, и всё со
значками; мелькали дамы, шубы на вешалках, дул сквозной ветер, обдавая запахом табачных
окурков. И Гуров, у которого сильно билось сердце, думал:
«О господи! И к чему эти люди, этот оркестр…»
И в эту минуту он вдруг вспомнил, как тогда вечером на станции, проводив Анну
Сергеевну, говорил себе, что всё кончилось и они уже никогда не увидятся. Но как еще
далеко было до конца!
На узкой, мрачной лестнице, где было написано «Ход в амфитеатр», она остановилась.
— Как вы меня испугали! — сказала она, тяжело дыша, всё еще бледная,

48 «Гейша» (1896) — оперетта английского композитора Сиднея Джонса.