Page 312 - Рассказы. Повести. Пьесы

не по летам (ему шел уже десятый год), полный, с ясными голубыми глазами и с ямочками
на щеках. И едва мальчик вошел во двор, как побежал за кошкой, и тотчас же послышался
его веселый, радостный смех.
— Тетенька, это ваша кошка? — спросил он у Оленьки. — Когда она у вас ощенится,
то, пожалуйста, подарите нам одного котеночка. Мама очень боится мышей.
Оленька поговорила с ним, напоила его чаем, и сердце у нее в груди стало вдруг
теплым и сладко сжалось, точно этот мальчик был ее родной сын. И когда вечером он, сидя в
столовой, повторял уроки, она смотрела на него с умиленней и с жалостью и шептала:
— Голубчик мой, красавчик… Деточка моя, и уродился же ты такой умненький, такой
беленький.
— Островом называется, — прочел он, — часть суши, со всех сторон окруженная
водою.
— Островом называется часть суши… — повторила она, и это было ее первое мнение,
которое она высказала с уверенностью после стольких лет молчания и пустоты в мыслях.
И она уже имела свои мнения и за ужином говорила с родителями Саши о том, как
теперь детям трудно учиться в гимназиях, но что все-таки классическое образование лучше
реального, так как из гимназии всюду открыта дорога: хочешь — иди в доктора, хочешь — в
инженеры.
Саша стал ходить в гимназию. Его мать уехала в Харьков к сестре и не возвращалась;
отец его каждый день уезжал куда-то осматривать гурты и, случалось, не живал дома дня по
три, и Оленьке казалось, что Сашу совсем забросили, что он лишний в доме, что он умирает
с голоду; и она перевела его к себе во флигель и устроила его там в маленькой комнате.
И вот уже прошло полгода, как Саша живет у нее во флигеле. Каждое утро Оленька
входит в его комнату; он крепко спит, подложив руку под щеку, не дышит. Ей жаль будить
его.
— Сашенька, — говорит она печально, — вставай, голубчик! В гимназию пора.
Он встает, одевается, молится богу, потом садится чай пить; выпивает три стакана чаю
и съедает два больших бублика и пол французского хлеба с маслом. Он еще не совсем
очнулся от сна и потому не в духе.
— А ты, Сашенька, не твердо выучил басню, — говорит Оленька и глядит на него так,
будто провожает его в дальнюю дорогу. — Забота мне с тобой. Уж ты старайся, голубчик,
учись… Слушайся учителей.
— Ах, оставьте, пожалуйста! — говорит Саша.
Затем он идет по улице в гимназию, сам маленький, но в большом картузе, с ранцем на
спине. За ним бесшумно идет Оленька.
— Сашенька-а! — окликает она.
Он оглядывается, а она сует ему в руку финик или карамельку. Когда поворачивают в
тот переулок, где стоит гимназия, ему становится совестно, что за ним идет высокая, полная
женщина; он оглядывается и говорит:
— Вы, тетя, идите домой, а теперь уже я сам дойду.
Она останавливается и смотрит ему вслед, не мигая, пока он не скрывается в подъезде
гимназии. Ах, как она его любит! Из ее прежних привязанностей ни одна не была такою
глубокой, никогда еще раньше ее душа не покорялась так беззаветно, бескорыстно и с такой
отрадой, как теперь, когда в ней всё более и более разгоралось материнское чувство. За этого
чужого ей мальчика, за его ямочки на щеках, за картуз она отдала бы всю свою жизнь, отдала
бы с радостью, со слезами умиления. Почему? А кто ж его знает — почему?
Проводив Сашу в гимназию, она возвращается домой тихо, такая довольная, покойная,
любвеобильная; ее лицо, помолодевшее за последние полгода, улыбается, сияет; встречные,
глядя на нее, испытывают удовольствие и говорят ей:
— Здравствуйте, душечка Ольга Семеновна! Как поживаете, душечка?
— Трудно теперь стало в гимназии учиться, — рассказывает она на базаре. — Шутка
ли, вчера в первом классе задали басню наизусть, да перевод латинский, да задачу… Ну, где