Page 39 - Рассказы. Повести. Пьесы

Ванька

Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к
сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и
подмастерья ушли к заутрене, он достал из хозяйского шкапа пузырек с чернилами, ручку с
заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде
чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился
на темный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто
вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьей на коленях.
«Милый дедушка, Константин Макарыч! — писал он. — И пишу тебе письмо.
Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от господа бога. Нету у меня ни отца, ни
маменьки, только ты у меня один остался».
Ванька перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо
вообразил себе своего деда Константина Макарыча, служащего ночным сторожем у господ
Живаревых. Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка
лет 65-ти, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Днем он спит в людской кухне или
балагурит с кухарками, ночью же, окутанный в просторный тулуп, ходит вокруг усадьбы и
стучит в свою колотушку. За ним, опустив головы, шагают старая Каштанка и кобелек Вьюн,
прозванный так за свой черный цвет и тело, длинное, как у ласки. Этот Вьюн необыкновенно
почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом
не пользуется. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское
ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в
ледник или украсть у мужика курицу. Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его
вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал.
Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко-красные окна деревенской
церкви и, притопывая валенками, балагурит с дворней. Колотушка его подвязана к поясу. Он
всплескивает руками, пожимается от холода и, старчески хихикая, щиплет то горничную, то
кухарку.
— Табачку нешто нам понюхать? — говорит он, подставляя бабам свою табакерку.
Бабы нюхают и чихают. Дед приходит в неописанный восторг, заливается веселым
смехом и кричит:
— Отдирай, примерзло!
Дают понюхать табаку и собакам. Каштанка чихает, крутит мордой и, обиженная,
отходит в сторону. Вьюн же из почтительности не чихает и вертит хвостом. А погода
великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми
крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посребренные инеем, сугробы. Всё
небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как
будто его перед праздником помыли и потерли снегом…

Ванька

Ванька вздохнул, умакнул перо и продолжал писать:
«А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал
шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. А на
неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной
мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак
за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету никакой.
Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами
трескают. А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а