Page 42 - Рассказы. Повести. Пьесы

ночь спали Егорушкин отец и бабушка Зинаида Даниловна. Когда бабушка умерла, ее
положили в длинный, узкий гроб и прикрыли двумя пятаками ее глаза, которые не хотели
закрываться. До своей смерти она была жива и носила с базара мягкие бублики, посыпанные
маком, теперь же она спит, спит…
А за кладбищем дымились кирпичные заводы. Густой, черный дым большими клубами
шел из-под длинных камышовых крыш, приплюснутых к земле, и лениво поднимался вверх.
Небо над заводами и кладбищем было смугло, и большие тени от клубов дыма ползли по
полю и через дорогу. В дыму около крыш двигались люди и лошади, покрытые красной
пылью…
За заводами кончался город и начиналось поле. Егорушка в последний раз оглянулся на
город, припал лицом к локтю Дениски и горько заплакал…
— Ну, не отревелся еще, рёва! — сказал Кузьмичов. — Опять, баловник, слюни
распустил! Не хочешь ехать, так оставайся. Никто силой не тянет!
— Ничего, ничего, брат Егор, ничего… — забормотал скороговоркой о. Христофор. —
Ничего, брат… Призывай бога… Не за худом едешь, а за добром. Ученье, как говорится,
свет, а неученье — тьма… Истинно так.
— Хочешь вернуться? — спросил Кузьмичов.
— Хо… хочу… — ответил Егорушка, всхлипывая.
— И вернулся бы. Всё равно попусту едешь, за семь верст киселя хлебать.
— Ничего, ничего, брат… — продолжал о. Христофор. — Бога призывай… Ломоносов
так же вот с рыбарями ехал, однако из него вышел человек на всю Европу. Умственность,
воспринимаемая с верой, дает плоды, богу угодные. Как сказано в молитве? Создателю во
славу, родителям же нашим на утешение, церкви и отечеству на пользу… Так-то.
— Польза разная бывает… — сказал Кузьмичов, закуривая дешевую сигару. — Иной
двадцать лет обучается, а никакого толку.
— Это бывает.
— Кому наука в пользу, а у кого только ум путается. Сестра — женщина
непонимающая, норовит всё по-благородному и хочет, чтоб из Егорки ученый вышел, а того
не понимает, что я и при своих занятиях мог бы Егорку на век осчастливить. Я это к тому
вам объясняю, что ежели все пойдут в ученые да в благородные, тогда некому будет
торговать и хлеб сеять. Все с голоду поумирают.
— А ежели все будут торговать и хлеб сеять, тогда некому будет учения постигать.
И думая, что оба они сказали нечто убедительное и веское, Кузьмичов и о. Христофор
сделали серьезные лица и одновременно кашлянули. Дениска, прислушивавшийся к их
разговору и ничего не понявший, встряхнул головой и, приподнявшись, стегнул по обеим
гнедым. Наступило молчание.
Между тем перед глазами ехавших расстилалась уже широкая, бесконечная равнина,
перехваченная цепью холмов. Теснясь и выглядывая друг из-за друга, эти холмы сливаются в
возвышенность, которая тянется вправо от дороги до самого горизонта и исчезает в лиловой
дали; едешь-едешь и никак не разберешь, где она начинается и где кончается… Солнце уже
выглянуло сзади из-за города и тихо, без хлопот принялось за свою работу. Сначала, далеко
впереди, где небо сходится с землею, около курганчиков и ветряной мельницы, которая
издали похожа на маленького человечка, размахивающего руками, поползла по земле
широкая ярко-желтая полоса; через минуту такая же полоса засветилась несколько ближе,
поползла вправо и охватила холмы; что-то теплое коснулось Егорушкиной спины, полоса
света, подкравшись сзади, шмыгнула через бричку и лошадей, понеслась навстречу другим
полосам, и вдруг вся широкая степь сбросила с себя утреннюю полутень, улыбнулась и
засверкала росой.
Сжатая рожь, бурьян, молочай, дикая конопля — всё, побуревшее от зноя, рыжее и
полумертвое, теперь омытое росою и обласканное солнцем, оживало, чтоб вновь зацвести.
Над дорогой с веселым криком носились старички, в траве перекликались суслики, где-то
далеко влево плакали чибисы. Стадо куропаток, испуганное бричкой, вспорхнуло и со своим