Page 51 - Детство

Злого бы приказу не слушался,
За чужую совесть не прятался!
А молитва старца за нас, грешников,
И по сей добрый час течёт ко господу,
Яко светлая река в окиян-море!
Уже в начале рассказа бабушки я заметил, что Хорошее Дело чем-то обеспокоен: он
странно, судорожно двигал руками, снимал и надевал очки, помахивал ими в меру певучих
слов, кивал головою, касался глаз, крепко нажимая их пальцами, и всё вытирал быстрым
движением ладони лоб и щёки, как сильно вспотевший. Когда кто-либо из слушателей
двигался, кашлял, шаркал ногами, нахлебник строго шипел:
- Шш!
А когда бабушка замолчала, он бурно вскочил и, размахивая руками, как-то
неестественно закружился, забормотал:
- Знаете, это удивительно, это надо записать, непременно! Это страшно верное, наше...
Теперь ясно было видно, что он плачет,- глаза его были полны слёз; они выступали
сверху и снизу, глаза купались в них; это было странно и очень жалостно. Он бегал но кухне,
смешно, неуклюже подпрыгивая, размахивал очками перед носом своим, желая надеть их, и
всё не мог зацепить проволоку за уши. Дядя Пётр усмехался, поглядывая на него, все
сконфуженно молчали, а бабушка торопливо говорила:
- Запишите, что же, греха в этом нету; я и ещё много знаю эдакого...
- Нет, именно это! Это - страшно русское,- возбуждённо выкрикивал нахлебник и, вдруг
остолбенев среди кухни, начал громко говорить, рассекая воздух правой рукою, а в левой
дрожали очки. Говорил долго, яростно, подвизгивая и притопывая ногою, часто повторяя одни
и те же слова:
- Нельзя жить чужой совестью, да, да!
Потом вдруг как-то сорвался с голоса, замолчал, поглядел на всех и тихонько, виновато
ушёл, склонив голову. Люди усмехались, сконфуженно переглядываясь, бабушка
отодвинулась глубоко на печь, в тень, и тяжко вздыхала там.
Отирая ладонью красные, толстые губы, Петровна спросила:
- Рассердился будто?
- Не,- ответил дядя Петр.- Это он так себе...
Бабушка слезла с печи и стала молча подогревать самовар, а дядя Петр, не торопясь,
говорил:
- Господа все такие - капризники!
Валей угрюмо буркнул:
- Холостой всегда дурит!
Все засмеялись, а дядя Пётр тянул:
- До слёз дошел. Видно - бывало, щука клевала, а ноне и плотва едва...
Стало скучно; какое-то уныние щемило сердце. Хорошее Дело очень удивил меня, было
жалко его,- так ясно помнились его утонувшие глаза.
Он не ночевал дома, а на другой день пришёл после обеда - тихий, измятый, явно
сконфуженный.
- Вчера я шумел,- сказал он бабушке виновато, словно маленький.- Вы не сердитесь?
- На что же?
- А вот, что я вмешался, говорил?
- Вы никого не обидели...
Я чувствовал, что бабушка боится его, не смотрит в лицо ему и говорит необычно - тихо
слишком.
Он подошёл вплоть к ней н сказал удивительно просто:
- Видите ли, я страшно один, нет у меня никого! Молчишь, молчишь,- и вдруг - вскипит в
душе, прорвёт... Готов камню говорить, дереву...
Бабушка отодвинулась от него.