Page 56 - Детство

Я со зла изломал ложку и снова потерпел.
Так кончилась моя дружба с первым человеком из бесконечного ряда чужих людей в
родной своей стране,- лучших людей её...
IX
В детстве я представляю сам себя ульем, куда разные простые, серые люди сносили, как
пчёлы, мёд своих знаний и дум о жизни, щедро обогащая душу мою, кто чем мог. Часто мёд
этот бывал грязен и горек, но всякое знание - всё-таки мёд.
После отъезда Хорошего Дела со мною подружился дядя Пётр. Он был похож на деда:
такой же сухонький, аккуратный, чистый, но был он ниже деда ростом и весь меньше его; он
походил на подростка, нарядившегося для шутки стариком. Лицо у него было плетёное, как
решето, всё из тонких кожаных жгутиков, между ними прыгали, точно чижи в клетке,
смешные бойкиё глаза с желтоватыми белками. Сивые волосы его курчавились, бородка
вилась кольцами; он курил трубку, дым её - одного цвета с волосами - тоже завивался, и речь
его была кудрява, изобилуя прибаутками. Говорил он жужжащим голосом и будто ласково, но
мне всегда казалось, что он насмешничает надо всеми.
- В начале годов повелела мне барыня-графиня, Татьян, свет, Лексевна,"будь кузнецом",
а спустя некоторое время приказывает: "Помогай садовнику!" Ладно; только, как мужика ни
положь - всё не хорош! В другое время она говорит: "Тебе, Петрушка, рыбу ловить!" А для
меня всё едино, я и рыбу... Однако только я пристрастился - прощай рыба, спасибо; а мне - в
город ехать, в извозчики, на оброк. Ну, что ж, в извозчики, а - ещё как? А ещё уж ничего не
поспели мы с барыней переменить, подошла воля и остался при лошади, теперь она у меня за
графиню ходит.
Была она старенькая, и точно её, белую, однажды начал красить разными красками
пьяный маляр,- начал, да и не кончил. Ноги у неё были вывихнуты, и вся она - из тряпок шита,
костлявая голова с мутными глазами печально опущена, слабо пристёгнутая к туловищу
вздутыми жилами и старой, вытертой кожей. Дядя Пётр относился к ней почтительно, не бил и
называл Танькой.
Дед сказал ему однажды:
- Ты что это скота христианским именем зовёшь?
- Никак, Василь Васильев, никак, почтенный! Христианского такого имени нет - Танька,
а есть - Татиана!
Дядя Пётр тоже был грамотен и весьма начитан от Писания, они всегда спорили с дедом,
кто из святых кого святее; осуждали, один другого строже, древних грешников; особенно же
доставалось - Авессалому. Иногда споры принимали характер чисто грамматический,
дедушка говорил: "согрешихом, беззаконновахом, неправдовахом", а дядя Пётр утверждал,
что надо говорить "согрешиша, беззаконноваша, неправдоваша".
- Ино дело - по-моему, ино - по-твоему! горячился дед, багровея, и дразнил: - ВашА,
шишА!
Но дядя Пётр, окружаясь дымом, ехидно спрашивал:
- А чем лучше хомы твои? Нисколько они богу не лучше! Бог-от, может, молитву
слушая, думает: молись как хошь, а цена тебе - грош!
- Уйди, Лексей! - яростно кричал дед, сверкая зелёными глазами.
Пётр очень любил чистоту, порядок; идя по двору, он всегда откидывал в сторону
ударом ноги щепки, черепки, кости,- откидывал и упрекал вдогонку:
- Лишняя вещь, а - мешаешь!
Он был словоохотлив, казался добрым, весёлым, но порою глаза его наливались кровью,
мутнели и останавливались, как у мёртвого. Бывало, сидит он где-нибудь в углу, в темноте,
скорчившись, угрюмый, немой, как его племянник.
- Ты - что, дядя Пётр?
- Отойди,- говорил он глухо и строго.
В одном из домиков нашей улицы поселился какой-то барин, с шишкой на лбу и
чрезвычайно странной привычкой: по праздникам он садился у окна и стрелял из ружья