Page 46 - Детство

Она не ошиблась: лет через десять, когда бабушка уже успокоилась навсегда, дед сам
ходил по улицам города нищий и безумный, жалостно выпрашивая под окнами:
- Повара мои добрые, подайте пирожка кусок, пирожка-то мне бы! Эх вы-и...
Прежнего от него только и осталось, что это горькое, тягучее, волнующее душу:
- Эх вы-и...
Кроме Игоши и Григория Ивановича, меня давила, изгоняя с улицы, распутная баба
Ворониха. Она появлялась в праздники, огромная, растрёпанная, пьяная. Шла она какой-то
особенной походкой, точно не двигая ногами, не касаясь земли, двигалась, как туча, и орала
похабные песни. Все встречные прятались от неё, заходя в ворота домов, за углы, в лавки,- она
точно мела улицу. Лицо у неё было почти синее, надуто, как пузырь, большие, серые глаза
страшно и насмешливо вытаращены. А иногда она выла, плакала:
- Деточки мои, где вы?
Я спрашивал бабушку: что это?
- Нельзя тебе знать! - ответила она угрюмо, но всё-таки рассказала кратко: был у этой
женщины муж, чиновник Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал
жену начальнику своему, а тот её увёз куда-то, и два года она дома не жила. А когда
воротилась, дети её - мальчик и девочка - померли уже, муж проиграл казённые деньги и сидел
в тюрьме. И вот с горя женщина начала пить, гулять, буянить. Каждый праздник к вечеру её
забирает полиция...
Нет, дома было лучше, чем на улице. Особенно хороши были часы после обеда, когда
дед уезжал в мастерскую дяди Якова, а бабушка, сидя у окна, рассказывала мне интересные
сказки, истории, говорила про отца моего.
Скворцу, отнятому ею у кота, она обрезала сломанное крыло, а на место откушенной
ноги ловко пристроила деревяшку и, вылечив птицу, учила её говорить. Стоит, бывало, целый
час перед клеткой на косяке окна - большой такой, добрый зверь - и густым голосом твердит
переимчивой, чёрной, как уголь, птице:
- Ну, проси: скворушке - кашки!
Скворец, скосив на неё круглый, живой глаз юмориста, стучит деревяшкой о тонкое дно
клетки, вытягивает шею и свистит иволгой, передразнивает сойку, кукушку, старается
мяукнуть кошкой, подражает вою собаки, а человечья речь - не даётся ему.
- Да ты не балуй! - серьёзно говорит ему бабушка. - Ты говори: скворушке - кашки!
Чёрная обезьяна в перьях оглушительно орёт что-то похожее на слова бабушки,- старуха
смеётся радостно, даёт птице просяной каши с пальца и говорит:
- Я тебя, шельму, знаю; притворяшка ты - всё можешь, всё умеешь!
И ведь выучила скворца: через некоторое время он довольно ясно просил каши, а завидя
бабушку, тянул что-то похожее на - "Дра-астуй..."
Сначала он висел в комнате деда, но скоро дед изгнал его к нам, на чердак, потому что
скворец выучился дразнить дедушку; дед внятно произносит слова молитв, а птица, просунув
восковой жёлтый нос между палочек клетки, высвистывает:
- Тью, тью, тью-иррь, ту-иррь, ти-и-ррь, тью-уу!
Деду показалось обидным это; однажды он, прервав молитву, топнул ногой и закричал
свирепо:
- Убери его, дьявола,- убью!
Много было интересного в доме, много забавного, но порою меня душила неотразимая
тоска, весь я точно наливался чем-то тяжким и подолгу жил, как в глубокой тёмной яме,
потеряв зрение, слух и все чувства, слепой и полумертвый...
VIII
Дед неожиданно продал дом кабатчику, купив другой, по Канатной улице; немощёная,
заросшая травою, чистая и тихая, она выходила прямо в поле и была снизана из маленьких,
пёстро окрашенных домиков.
Новый дом был нарядней, милей прежнего; его фасад покрашен тёплой и спокойной
тёмно-малиновой краской; на нём ярко светились голубые ставни трёх окон и одинарная