Page 57 - Детство

дробью в собак, кошек, кур, ворон, а также и в прохожих, которые не нравились ему. Однажды
он осеял бекасинником бок Хорошего Дела; дробь не пробила кожаной куртки, но несколько
штук очутилось в кармане её; я помню, как внимательно нахлебник рассматривал сквозь очки
сизые дробины. Дед стал уговаривать его жаловаться, но он сказал, отбросив дробины в угол
кухни:
- Не стоит.
Другой раз стрелок всадил несколько дробин в ногу дедушке; дед рассердился, подал
прошение мировому, стал собирать в улице потерпевших и свидетелей, но барин вдруг исчез
куда-то.
И вот, каждый раз, когда на улице бухали выстрелы, дядя Пётр - если был дома -
поспешно натягивал на сивую голову праздничный выгоревший картуз, с большим
козырьком, и торопливо бежал за ворота. Там он прятал руки за спину под кафтан и,
приподняв его, как петушиный хвост, выпятив живот, солидно шёл по тротуару мимо стрелка;
пройдёт, воротится назад и снова. Мы, весь дом, стоим у ворот, из окна смотрит синее лицо
военного, над ним - белокурая голова его жены; со двора Бетленга тоже вышли какие-то люди,
только серый, мёртвый дом Овсянникова не показывает никого.
Иногда дядя Пётр гуляет без успеха,- охотник, видимо, не признаёт его дичью,
достойной выстрела, но порою двуствольное ружьё бухает раз за разом:
- Бух-бух...
Не ускоряя шага, дядя Пётр подходит к нам и, очень довольный, говорит:
- В полу хлестнул!
Однажды дробь попала ему в плечо и шею; бабушка, выковыривая её иголкой, журила
дядю Петра:
- Что ты ему, дикому, потакаешь? А ну он глаз тебе выбьет!
- Не-е, никак, Акулина Иванна,- пренебрежительно тянул Пётр.- Он стрелок никакой...
- Да ты-то пОшто балуешь его?
- Я разве балую? Мне охота подразнить барина...
И, разглядывая на ладони извлечённые дробины, говорил:
- Никакой стрелец! А вот у барыни-графини, Татьян Лексевны, состоял временно в
супружеской должности,- она мужьёв меняла вроде бы лакеев,- так состоял при ней, говорю,
Мамонт Ильич, военный человек, ну - он правильно стрелял! Он, бабушка, пулями, не иначе!
Поставит Игнашку-дурачка за далеко, шагов, может, за сорок, а на пояс дураку бутылку
привяжет так, что она у него промеж ног висит, а Игнашка ноги раскорячит, смеётся по
глупости. Мамонт Ильич наведёт пистолет - бац! Хряснула бутылка. Только, единова, овод,
что ли, Игнашку укусил - дёрнулся он, а пуля ему в коленку, в самую в чашечку! Позвали
лекаря, сейчас он ногу отчекрыжил - готово! Схоронили её...
- А дурачок?
- Он - ничего. Дураку ни ног, ни рук не надо, он и глупостью своей сытно кормится.
Глупого всякий любит, глупость безобидна. Сказано: и дьяк и повытчик, коли дурак - так не
обидчик...
Бабушку эдакие рассказы не удивляли, она сама знала их десятки, а мне становилось
немножко жутко, я спрашивал Петра:
- А до смерти убить может барин?
- Отчего не мочь? Мо-ожет. Они даже друг друга бьют. К Татьян Лексевне приехал улан,
повздорили они с Мамонтом, сейчас пистолеты в руки, пошли в парк, там, около пруда, на
дорожке, улан этот бац Мамонту - в самую печень! Мамонта - на погост, улана - на Кавказ,-
вот те и вся недолга! Это они сами себя! А про мужиков и прочих - тут уж нечего говорить!
Теперь им поди - особо не жаль людей-то, не ихние стали люди, ну, а прежде всё-таки жалели
- своё добро!
- Ну, и тогда не больно жалели,- говорит бабушка.
Дядя Пётр соглашается:
- И это верно: свое добро, да - дешёвое...