Page 59 - Детство

ворвутся во двор и схватят щенка.
- Как испугать?
Один из братьев предложил:
- Ты поплюй ему на лысину!
Велик ли грех наплевать человеку на голову? Я многократно слышал и сам видел, что с
ним поступают гораздо хуже, и, конечно, я честно выполнил взятую на себя задачу.
Был великий шум и скандал, на двор к нам пришла из дома Бетленга целая армия
мужчин и женщин, её вёл молодой, красивый офицер, и так как братья в момент преступления
смирно гуляли по улице, ничего не зная о моем диком озорстве,- дедушка выпорол одного
меня, отменно удовлетворив этим всех жителей Бетленгова дома.
Когда я, побитый, лежал в кухне на полатях, ко мне влез празднично одетый и весёлый
дядя Пётр.
- Это ты ловко удумал, сударик! - шептал он.- Так ему и надо, старому козлу, так его,-
плюй на них! Ещё бы - камнем по гнилой-то башке!
Предо мною стояло круглое, безволосое, ребячье лицо барина, я помнил, как он, подобно
щенку тихонько и жалобно взвизгивал, отирая жёлтую лысину маленькими ручками, мне
было нестерпимо стыдно, я ненавидел братьев, но всё это сразу забылось, когда я разглядел
плетёное лицо извозчика: оно дрожало так же пугающе противно, как лицо деда, когда он сёк
меня.
- Уйди! - закричал я, сталкивая Петра руками и ногами.
Он захихикал, замигал и слез с полатей.
С той поры у меня пропало желание разговаривать с ним, я стал избегать его и, в то же
время, начал подозрительно следить за извозчиком, чего-то смутно ожидая.
Вскоре после истории с барином случилась ещё одна. Меня давно уже занимал тихий
дом Овсянннкова, мне казалось, что в этом сером доме течёт особенная, таинственная жизнь
сказок.
В доме Бетленга жили шумно и весело, в нём было много красивых барынь, к ним
ходили офицеры, студенты, всегда там смеялись, кричали и пели, играла музыка. И самое
лицо дома было весёлое, стёкла окон блестели ясно, зелень цветов за ними была разнообразно
ярка. Дедушка не любил этот дом.
- Еретики, безбожники,- говорил он о всех его жителях, а женщин называл гадким
словом, смысл которого дядя Пётр однажды объяснил мне тоже очень гадко и злорадно.
Строгий и молчаливый дом Овсянникова внушал деду почтение.
Этот одноэтажный, но высокий дом вытянулся во двор, заросший дёрном, чистый и
пустынный, с колодцем среди него, под крышей на двух столбиках. Дом точно отодвинулся с
улицы, прячась от неё. Три его окна, узкие и прорезанные арками, были высоко над землёй, и
стёкла в них - мутные, окрашены солнцем в радугу. А по другую сторону ворот стоял амбар,
совершенно такой же по фасаду, как и дом, тоже с тремя окнами, но фальшивыми: на серую
стену набиты наличники, и в них белой краской нарисованы переплёты рам. Эти слепые окна
были неприятны, и весь амбар снова намекал, что дом хочет спрятаться, жить незаметно.
Что-то тихое и обиженное или тихое и гордое было во всей усадьбе, в её пустых конюшнях, в
сараях с огромными воротами и тоже пустых.
Иногда по двору ходил, прихрамывая, высокий старик, бритый, с белыми усами, волосы
усов торчали, как иголки. Иногда другой старик, с баками и кривым носом, выводил из
конюшни серую длинноголовую лошадь; узкогрудая, на тонких ногах, она, выйдя на двор,
кланялась всему вокруг, точно смиренная монахиня. Хромой звонко шлёпал её ладонью,
свистел, шумно вздыхал, потом лошадь снова прятали в тёмную конюшню. И мне казалось,
что старик хочет уехать из дома, но не может, заколдован.
Почти каждый день на дворе, от полудня до вечера, играли трое мальчиков; одинаково
одетые в серые куртки и штаны, в одинаковых шапочках, круглолицые, сероглазые, похожие
друг на друга до того, что я различал их только по росту.
Я наблюдал за ними в щели забора, они не замечали меня, а мне хотелось, чтобы