Page 11 - Детство

наперсток!
Когда он взмахивал рукой, в груди у меня все поднималось вместе с нею; падала рука - и
я весь точно падал.
Саша визжал страшно тонко, противно:
- Не буду-у... Ведь я же сказал про скатерть... Ведь я сказал...
Спокойно, точно псалтирь читая, дед говорил:
- Донос - не оправданье! Доносчику первый кнут. Вот тебе за скатерть!
Бабушка кинулась ко мне и схватила меня на руки, закричав:
- Лексея не дам! Не дам, изверг!
Она стала бить ногою в дверь, призывая:
- Варя, Варвара!
Дед бросился к ней, сшиб ее с ног, выхватил меня и понес к лавке. Я бился в руках у него,
дергая рыжую бороду, укусил ему палец. Он орал, тискал меня и, наконец, бросил на лавку,
разбив мне лицо. Помню дикий его крик:
- Привязывай! Убью!
Помню белое лицо матери и ее огромные глаза. Она бегала вдоль лавки и хрипела:
- Папаша, не надо!.. Отдайте...
Дед засек меня до потери сознания, и несколько дней я хворал, валяясь вверх спиною на
широкой жаркой постели в маленькой комнате с одним окном и красной, неугасимой
лампадой в углу перед киотом со множеством икон.
Дни нездоровья были для меня большими днями жизни. В течение их я, должно быть,
сильно вырос и почувствовал что-то особенное. С тех дней у меня явилось беспокойное
внимание к людям, и, точно мне содрали кожу с сердца, оно стало невыносимо чутким ко
всякой обиде и боли, своей и чужой.
Прежде всего меня очень поразила ссора бабушки с матерью: в тесноте комнаты
бабушка, чёрная и большая, лезла на мать, заталкивая ее в угол, к образам, и шипела:
- Ты что не отняла его, а?
- Испугалась я.
- Эдакая-то здоровенная! Стыдись, Варвара! Я - старуха, да не боюсь! Стыдно!..
- Отстаньте, мамаша: тошно мне...
- Нет, не любишь ты его, не жаль тебе сироту!
Мать сказала тяжело и громко:
- Я сама на всю жизнь сирота!
Потом они обе долго плакали, сидя в углу на сундуке, и мать говорила:
- Если бы не Алексей, ушла бы я, уехала! Не могу жить в аду этом, не могу, мамаша! Сил
нет...
- Кровь ты моя, сердце моё, - шептала бабушка.
Я запомнил: мать - не сильная; она, как все, боится деда. Я мешаю ей уйти из дома, где
она не может жить. Это было очень грустно. Вскоре мать, действительно, исчезла из дома.
Уехала куда-то гостить.
Как-то вдруг, точно с потолка спрыгнув, явился дедушка, сел на кровать, пощупал мне
голову холодной, как лёд, рукою:
- Здравствуй, сударь... Да ты ответь, не сердись!.. Ну, что ли?..
Очень хотелось ударить его ногой, но было больно пошевелиться. Он казался еще более
рыжим, чем был раньше; голова его беспокойно качалась; яркие глаза искали чего-то на стене.
Вынув из кармана пряничного козла, два сахарных рожка, яблоко и ветку синего изюма, он
положил всё это на подушку, к носу моему.
- Вот, видишь, я тебе гостинца принес!
Нагнувшись, поцеловал меня в лоб; потом заговорил, тихо поглаживая голову мою
маленькой, жёсткой рукою, окрашенной в жёлтый цвет, особенно заметный на кривых
птичьих ногтях.
- Я тебя тогда перетово, брат. Разгорячился очень; укусил ты меня, царапал, ну, и я тоже