Page 10 - Детство

Но ничего более интересного я не находил в нем. В доме, битком набитом людьми, он жил
одиноко, любил сидеть в полутемных углах, а вечером у окна. С ним хорошо было молчать -
сидеть у окна, тесно прижавшись к нему, и молчать целый час, глядя, как в красном вечернем
небе вокруг золотых луковиц Успенского храма вьются - мечутся черные галки, взмывают
высоко вверх, падают вниз и, вдруг покрыв угасаюшее небо черною сетью, исчезают куда-то,
оставив за собой пустоту. Когда смотришь на это, говорить ни о чем не хочется и приятная
скука наполняет грудь.
А Саша дяди Якова мог обо всём говорить много и солидно, как взрослый. Узнав, что я
желаю заняться ремеслом красильщика, он посоветовал мне взять из шкапа белую
праздничную скатерть и окрасить её в синий цвет.
- Белое всегда легче красить, уж я знаю! - сказал он очень серьёзно.
Я вытащил тяжёлую скатерть, выбежал с нею во двор, но когда опустил край её в чан с
"кубовой", на меня налетел откуда-то Цыганок, вырвал скатерть и, отжимая её широкими
лапами, крикнул брату, следившему из сеней за моей работой:
- Зови бабушку скорее!
И, зловеще качая чёрной, лохматой головой, сказал мне:
- Ну и попадет же тебе за это!
Прибежала бабушка, заохала, даже заплакала, смешно ругая меня:
- Ах ты, пермяк, солёны уши! Чтоб те приподняло да шлёпнуло!
Потом стала уговаривать Цыганка:
- Уж ты, Ваня, не сказывай дедушке-то! Уж я спрячу дело; авось, обойдётся как-нибудь...
Ванька озабоченно говорил, вытирая мокрые руки разноцветным передником:
- Мне что? Я не скажу; глядите, Сашутка не наябедничал бы!
- Я ему семишник дам, - сказала бабушка, уводя меня в дом.
В субботу, перед всенощной, кто-то привел меня в кухню; там было темно и тихо.
Помню плотно прикрытые двери в сени и в комнаты, а за окнами серую муть осеннего вечера,
шорох дождя. Перед черным челом печи на широкой скамье сидел сердитый, не похожий на
себя Цыганок; дедушка, стоя в углу у лохани, выбирал из ведра с водою длинные прутья,
мерял их, складывая один с другим, и со свистом размахивал ими по воздуху. Бабушка, стоя
где-то в темноте, громко нюхала табак и ворчала:
- Ра-ад... мучитель...
Саша Яковов, сидя на стуле среди кухни, тер кулаками глаза и не своим голосом, точно
старенький нищий, тянул:
- Простите христа-ради...
Как деревянные, стояли за стулом дети дяди Михаила, брат и сестра, плечом к плечу.
- Высеку - прощу, - сказал дедушка, пропуская длинный влажный прут сквозь кулак.-
Ну-ка, снимай штаны-то!..
Говорил он спокойно, и ни звук его голоса, ни возня мальчика на скрипучем стуле, ни
шарканье ног бабушки, - ничто не нарушало памятной тишины в сумраке кухни, под низким
закопченным потолком.
Саша встал, расстегнул штаны, спустил их до колен и, поддерживая руками, согнувшись,
спотыкаясь, пошёл к скамье. Смотреть, как он идет, было нехорошо, у меня тоже дрожали
ноги.
Но стало ещё хуже, когда он покорно лёг на скамью вниз лицом, а Ванька, привязав его к
скамье под мышки и за шею широким полотенцем, наклонился над ним и схватил чёрными
руками ноги его у щиколоток.
- Лексей, - позвал дед, - иди ближе!.. Ну, кому говорю? Вот, гляди, как секут... Раз!..
Невысоко взмахнув рукой, он хлопнул прутом по голому телу. Саша взвизгнул.
- Врешь, - сказал дед, - это не больно! А вот эдак больней!
И ударил так, что на теле сразу загорелась, вспухла красная полоса, а брат протяжно
завыл.
- Не сладко? - спрашивал дед, равномерно поднимая и опуская руку.- Не любишь? Это за