Page 76 - Детство

Ели они, как всегда по праздникам, утомительно долго, много, и казалось, что это не те
люди, которые полчаса тому назад кричали друг на друга, готовые драться, кипели в слезах и
рыданиях. Как-то не верилось уже, что всё это они делали серьёзно и что им трудно плакать. И
слёзы, и крики их, и все взаимные мучения, вспыхивая часто, угасая быстро, становились
привычны мне, всё меньше возбуждали меня, всё слабее трогали сердце.
Долго спустя я понял, что русские люди, по нищете и скудости жизни своей, вообще
любят забавляться горем, играют им, как дети, и редко стыдятся быть несчастными.
В бесконечных буднях и горе - праздник, и пожар - забава; на пустом лице и царапина -
украшение...
XI
После этой истории мать сразу окрепла, туго выпрямилась и стала хозяйкой в доме, а дед
сделался незаметен, задумчив, тих непохоже на себя.
Он почти перестал выходить из дома, всё сидел одиноко на чердаке, читал таинственную
книгу "Записки моего отца". Книгу эту он держал в укладке под замком, и не однажды я видел,
что прежде, чем вынуть её, дед моет руки. Она была коротенькая, толстая, в рыжем кожаном
переплёте; на синеватом листе пред титулом красовалась фигурная надпись выцветшими
чернилами: "Почтенному Василью Каширину с благодарностью на сердечную память",
подписана была какая-то странная фамилия, а росчерк изображал птицу в полёте. Открыв
осторожно тяжёлую корку переплёта, дед надевал очки в серебряной оправе и, глядя на эту
надпись, долго двигал носом, прилаживая очки. Я не раз спрашивал его - что это за книга? - он
внушительно отвечал:
- Этого тебе не нужно знать. Погоди, помру - откажу тебе. И шубу енотовую тебе откажу.
Он стал говорить с матерью мягче и меньше, её речи слушал внимательно, поблёскивая
глазами, как дядя Пётр, и ворчал, отмахиваясь:
- Ну, ладно! Делай, как хошь...
В сундуках у него лежало множество диковинных нарядов: штофные юбки, атласные
душегреи, шёлковые сарафаны, тканные серебром, кики и кокошники, шитые жемчугами,
головки и косынки ярких цветов, тяжёлые мордовские мониста, ожерелья из цветных камней;
он сносил всё это охапками в комнаты матери, раскладывал по стульям, по столам, мать
любовалась нарядами, а он говорил:
- В наши-те годы одёжа куда красивей да богаче нынешней была! Одёжа богаче, а жили -
проще, ладнее. Прошли времена, не воротятся! Ну, примеряй, рядись...
Однажды мать ушла ненадолго в соседнюю комнату и явилась оттуда одетая в синий,
шитый золотом сарафан, в жемчужную кику; низко поклонясь деду, она спросила:
- Ладно ли, сударь-батюшка?
Дед крякнул, весь как-то заблестел, обошёл кругом её, разводя руками, шевеля
пальцами, и сказал невнятно, точно сквозь сон:
- Эх, кабы тебе, Варвара, большие деньги да хорошие бы около тебя люди...
Теперь мать жила в двух комнатах передней половины дома, у неё часто бывали гости,
чаще других братья Максимовы: Пётр, мощный красавец офицер с большущей светлой
бородой и голубыми глазами,- тот самый, при котором дед высек меня за оплевание старого
барина; Евгений, тоже высокий, тонконогий, бледнолицый, с чёрной остренькой бородкой.
Его большие глаза были похожи на сливы, одевался он в зеленоватый мундир с золотыми
пуговицами и золотыми вензелями на узких плечах. Он часто и ловко взмахивал головою,
отбрасывая с высокого, гладкого лба волнистые, длинные волосы, снисходительно улыбался и
всегда рассказывал о чем-то глуховатым голосом, начиная речь вкрадчивыми словами:
- Видите ли, как я думаю...
Мать слушала его прищурившись, усмехаясь и часто прерывала:
- Ребёнок вы, Евгений Васильевич, извините...
Офицер, хлопая себя широкой ладонью по колену, кричал:
- Именно же-ребёнок...
Шумно и весело прошли святки, почти каждый вечер у матери бывали ряженые, она