Page 86 - Детство

Так пойдем-ко ты с нами во ад,
Хорошо там уголья горят!
Не поспел умный дьяк надеть шапки,
Подхватили его беси в свои лапки,
Тащат, щекотят, воют,
На плечи сели ему двое,
Сунули его в адское пламя.
- Ладно ли, Евстигнеюшка, с нами?
Жарится дьяк, озирается,
Руками в бока подпирается,
Губы у него спесиво надуты,
- А - угарно,- говорит,- у вас в аду-то!
Закончив басню ленивым, жирным голосом, она, переменив лицо, смеётся тихонько,
поясняя мне:
- Не сдался, Евстигней-то, крепко на своем стоит, упрям, вроде бы дедушко наш! Ну-ко,
спи, пора...
Мать всходила на чердак ко мне редко, не оставалась долго со мною, говорила
торопливо. Она становилась всё красивее, всё лучше одевалась, но и в ней, как в бабушке, я
чувствовал что-то новое, спрятанное от меня, чувствовал и догадывался.
Всё меньше занимали меня сказки бабушки, и даже то, что рассказывала она про отца, не
успокаивало смутной, но разраставшейся с каждым днём тревоги.
- Отчего беспокоится отцова душа? - спрашивал я бабушку.
- А как это знать? - говорила она, прикрывая глаза. - Это дело божие, небесное, нам
неведомое...
Ночами, бессонно глядя сквозь синие окна, как медленно плывут по небу звёзды, я
выдумывал какие-то печальные истории, главное место в них занимал отец, он всегда шёл
куда-то, один, с палкой в руке, и - мохнатая собака сзади его...
XII
Однажды я заснул под вечер, а проснувшись, почувствовал, что и ноги проснулись,
спустил их с кровати - они снова отнялись, но уже появилась уверенность, что ноги целы и я
буду ходить. Это было так ярко хорошо, что я закричал от радости, придавил всем телом ноги
к полу - свалился, но тотчас же пополз к двери, по лестнице, живо представляя, как все внизу
удивятся, увидав меня.
Не помню, как я очутился в комнате матери у бабушки на коленях, пред нею стояли
какие-то чужие люди, сухая, зелёная старуха строго говорила, заглушая все голоса:
- Напоить его малиной, закутать с головой...
Она была вся зелёная, и платье, и шляпа, и лицо с бородавкой под глазом, даже кустик
волос на бородавке был, как трава. Опустив нижнюю губу, верхнюю она подняла и смотрела
на меня зелёными зубами, прикрыв глаза рукою в чёрной кружевной перчатке без пальцев.
- Это кто? - спросил я, оробев. Дед ответил неприятным голосом:
- Это ещё тебе бабушка...
Мать, усмехаясь, подвинула ко мне Евгения Максимова.
- Вот и отец...
Она стала что-то говорить быстро, непонятно; Максимов, прищурясь, наклонился ко мне
и сказал:
- Я тебе подарю краски.
В комнате было очень светло, в переднем углу, на столе, горели серебряные канделябры
по пяти свеч, между ними стояла любимая икона деда "Не рыдай мене, мати", сверкал и таял в
огнях жемчуг ризы, лучисто горели малиновые альмандины на золоте венцов. В тёмных
стёклах окон с улицы молча прижались блинами мутные круглые рожи, прилипли
расплющенные носы, всё вокруг куда-то плыло, а зелёная старуха щупала холодными
пальцами за ухом у меня, говоря: