Page 82 - Детство

человек смирный, а что я взял, то бог мне дал и отнять никому нельзя, и больше мне ничего у
тебя не надо". Отступились они от него, сел дедушко на дрожки, кричит: "Прощай теперь,
Варвара, не дочь ты мне, и не хочу тебя видеть, хошь - живи, хошь - с голоду издохни".
Воротился он - давай меня бить, давай ругать, я только покряхтываю да помалкиваю: всё
пройдет, а чему быть, то останется! После говорит он мне: "Ну, Акулина, гляди же: дочери у
тебя больше нет нигде, помни это!" Я одно своё думаю: ври больше, рыжий,- злоба - что лёд,
до тепла живёт!
Я слушаю внимательно, жадно. Кое-что в её рассказе удивляет меня, дед изображал мне
венчание матери совсем не так: он был против этого брака, он после венца не пустил мать к
себе в дом, но венчалась она, по его рассказу,- не тайно, и в церкви он был. Мне не хочется
спросить бабушку, кто из них говорит вернее, потому что бабушкина история красивее и
больше нравиться мне. Рассказывая, она всё время качается, точно в лодке плывёт. Если
говорит о печальном или страшном, то качается сильней, протянув руку вперёд, как бы
удерживая что-то в воздухе. Она часто прикрывает глаза, и в морщинах щёк её прячется
слепая, добрая улыбка, а густые брови чуть-чуть дрожат. Иногда меня трогает за сердце эта
слепая, всё примиряющая доброта, а иногда очень хочется, чтобы бабушка сказала какое-то
сильное слово, что-то крикнула.
- Первое время, недели две, и не знала я, где Варя-то с Максимом, а потом прибежал от
неё мальчонко бойкенький, сказал. Подождала я субботы да будто ко всенощной иду, а сама к
ним! Жили они далеко, на Суетинском съезде, во флигельке, весь двор мастеровщиной занят,
сорно, грязно, шумно, а они - ничего, ровно бы котята, весёлые оба, мурлычут да играют.
Привезла я им чего можно было: чаю, сахару, круп разных, варенья, муки, грибов сушёных,
деньжонок, не помню сколько, понатаскала тихонько у деда - ведь коли не для себя, так и
украсть можно! Отец-то твой не берёт ничего, обижается: "Али, говорит, мы нищие?" И
Варвара поёт под его дудку: "Ах, зачем это, мамаша?.." Я их пожурила: "Дурачишко, говорю, я
тебе - кто? Я тебе - богоданная мать, а тебе, дурёхе,- кровная! Разве, говорю, можно обижать
меня? Ведь когда мать на земле обижают - в небесах матерь божия горько плачет!" Ну, тут
Максим схватил меня на руки и давай меня по горнице носить, носит да ещё приплясывает,-
силен был, медведь! А Варька-то ходит, девчонка, павой, мужем хвастается, вроде бы новой
куклой, и всё глаза заводит и всё таково важно про хозяйство сказывает, будто всамделишняя
баба,- уморушка глядеть! А ватрушки к чаю подала, так об них волк зубы сломит, и творог -
дресвой рассыпается!
Так оно и шло долгое время, уж и ты готов был родиться, а дедушко всё молчит,- упрям,
домовой! Я тихонько к ним похаживаю, а он и знал это, да будто не знает. Всем в дому
запрещено про Варю говорить, все молчат, и я тоже помалкиваю, а сама знаю свое - отцово
сердце ненадолго немо. Вот как-то пришёл заветный час - ночь, вьюга воет, в окошки-то
словно медведи лезут, трубы поют, все беси сорвались с цепей, лежим мы с дедушком - не
спится, я и скажи: "Плохо бедному в этакую ночь, а ещё хуже тому, у кого сердце
неспокойно!" Вдруг дедушко спрашивает: "Как они живут?" - "Ничего, мол, хорошо живут". -
"Я, говорит, про кого это спросил?" - "Про дочь Варвару, про зятя Максима". - "А как ты
догадалась, что про них?" "Полно-ко, говорю, отец, дурить-то, бросил бы ты эту игру, ну -
кому от неё весело?" Вздыхает он: "Ах вы, говорит, черти, серые вы черти!" Потом
выспрашивает: что, дескать, дурак этот большой - это про отца твоего,верно, что дурак? Я
говорю: "Дурак, кто работать не хочет, на чужой шее сидит, ты бы вот на Якова с Михайлой
поглядел - не эти ли дураками-то живут? Кто в дому работник, кто добытчик? Ты. А велики ли
они тебе помощники?" Тут он - ругать меня: и дура-то я, и подлая, и сводня, и уж не знаю как!
Молчу. "Как ты, говорит, могла обольститься человеком, неведомо откуда, неизвестно
каким?" Я себе молчу, а как устал он, говорю: "Пошёл бы ты, поглядел, как они живут, хорошо
ведь живут". - "Много, говорит, чести будет им, пускай сами придут..." Тут уж я даже
заплакала с радости, а он волосы мне распускает, любил он волосьями моими играть,
бормочет: "Не хлюпай, дура, али, говорит, нет души у меня?" Он ведь раньше-то больно
хороший был, дедушко наш, да как выдумал, что нет его умнее, с той поры и озлился и глупым