Page 87 - Детство

- Непременно, непременно...
- Сомлел,- сказала бабушка и понесла меня к двери.
Но я не сомлел, а просто закрыл глаза и, когда она тащила меня вверх по лестнице,
спросил её:
- Что же ты не говорила мне про это?...
- А ты - ладно, молчи!
- Обманщики вы...
Положив меня на кроватъ, она ткнулась головою в подушку и задрожала вся, заплакала,
плечи у неё ходуном ходили, захлёбываясь, она бормотала:
- А ты поплачь... поплачь...
Мне плакать не хотелось. На чердаке было сумрачно и холодно, я дрожал, кровать
качалась и скрипела, зелёная старуха стояла пред глазами у меня, я притворился, что уснул, и
бабушка ушла.
Тонкой струйкой однообразно протекло несколько пустых дней, мать после сговора
куда-то уехала, в доме было удручающе тихо.
Как-то утром пришёл дед со стамеской в руке, подошёл к окну и стал отковыривать
замазку зимней рамы. Явилась бабушка с тазом воды и тряпками, дед тихонько спросил её:
- Что, старуха?
- А что?
- Рада, что ли?
Она ответила так же, как мне на лестнице:
- А ты - ладно, молчи!
Простые слова теперь имели особенный смысл, за ними пряталось большое, грустное, о
чём не нужно говорить и что все знают.
Осторожно вынув раму, дед понёс её вон, бабушка распахнула окно - в саду кричал
скворец, чирикали воробьи; пьяный запах оттаявшей земли налился в комнату, синеватые
изразцы печи сконфуженно побелели, смотреть на них стало холодно. Я слез на пол с постели.
- Босиком-то не ходи,- сказала бабушка.
- Пойду в сад.
- Не сухо еще там, погодил бы!
Не хотелось слушать её, и даже видеть больших было неприятно.
В саду уже пробились светло-зелёные иглы молодой травы, на яблонях набухли и
лопались почки, приятно позеленел мох на крыше домика Петровны, всюду было много птиц;
весёлый звон, свежий пахучий воздух приятно кружил голову. В яме, где зарезался дядя Пётр,
лежал, спутавшись, поломанный снегом рыжий бурьян,- нехорошо смотреть на неё, ничего
весеннего нет в ней, чёрные головни лоснятся печально, и вся яма раздражающе ненужна. Мне
сердито захотелось вырвать, выломать бурьян, вытаскать обломки кирпичей, головни, убрать
всё грязное, ненужное и, устроив в яме чистое жилище себе, жить в ней летом одному, без
больших. Я тотчас же принялся за дело, оно сразу, надолго и хорошо отвело меня от всего, что
делалось в доме, и хотя было всё ещё очень обидно, но с каждым днём теряло интерес.
- Ты что это надул губы? - спрашивали меня то бабушка, то мать,- было неловко, что они
спрашивают так, я ведь не сердился на них, а просто всё в доме стало мне чужим. За обедом,
вечерним чаем и ужином часто сидела зелёная старуха, точно гнилой кол в старой изгороди.
Глаза у ней были пришиты к лицу невидимыми ниточками; легко выкатываясь из костлявых
ям, они двигались очень ловко, всё видя, всё замечая, поднимаясь к потолку, когда она
говорила о боге, опускаясь на щёки, если речь шла о домашнем. Брови у неё были точно из
отрубей и какие-то приклеенные. Её голые, широкие зубы бесшумно перекусывали всё, что
она совала в рот, смешно изогнув руку, оттопырив мизинец, около ушей у неё катались
костяные шарики, уши двигались, и зелёные волосы бородавки тоже шевелились, ползая по
жёлтой, сморщенной и противно чистой коже. Она вся была такая же чистая, как её сын,- до
них неловко, нехорошо было притронуться. В первые дни она начала было совать свою
мёртвую руку к моим губам, от руки пахло жёлтым казанским мылом и ладаном, я