Page 88 - Детство

отворачивался, убегал.
- Мальчика непременно надо очень воспитывать, понимаешь, Женя?
Он послушно наклонял голову, хмурил брови и молчал. И все хмурились при этой
зелёной.
Я ненавидел старуху - да и сына её - сосредоточенной ненавистью, и много принесло мне
побоев это тяжёлое чувство. Однажды за обедом она сказала, страшно выкатив глаза:
- Ах, Алёшенька, зачем ты так торопишься кушать и такие большущие куски! Ты
подавишься, милый!
Я вынул кусок изо рта, снова надел его на вилку и протянул ей:
- Возьмите, коли жалко...
Мать выдернула меня из-за стола, я с позором был прогнан на чердак,пришла бабушка и
хохотала, зажимая себе рот:
- А, ба-атюшки! Ну, и озорник же ты, Христос с тобой...
Мне не нравилось, что она зажимает рот, я убежал от неё, залез на крышу дома и долго
сидел там за трубой. Да, мне очень хотелось озорничать, говорить всем злые слова, и было
трудно побороть это желание, а пришлось побороть: однажды я намазал стулья будущего
вотчима и новой бабушки вишнёвым клеем, оба они прилипли; это было очень смешно, но
когда дед отколотил меня, на чердак ко мне пришла мать, привлекла меня к себе, крепко сжала
коленями и сказала:
- Послушай,- зачем ты злишься? Знал бы ты, какое это горе для меня!
Глаза её налились светлыми слезами, она прижала голову мою к своей щеке,- это было
так тяжело, что лучше бы уж она ударила меня! Я сказал, что никогда не буду обижать
Максимовых, никогда,- пусть только она не плачет.
- Да, да,- сказала она тихонько,- не нужно озорничать! Вот скоро мы обвенчаемся, потом
поедем в Москву, а потом воротимся, и ты будешь жить со мной. Евгений Васильевич очень
добрый и умный, тебе будет хорошо с ним. Ты будешь учиться в гимназии, потом станешь
студентом,- вот таким же, как он теперь, а потом доктором. Чем хочешь,- учёный может быть
чем хочет. Ну, иди, гуляй...
Эти "потом", положенные ею одно за другим, казались мне лестницею куда-то глубоко
вниз и прочь от неё, в темноту, в одиночество,- не обрадовала меня такая лестница. Очень
хотелось сказать матери:
"Не выходи, пожалуйста, замуж, я сам буду кормить тебя!"
Но это не сказалось. Мать всегда будила очень много ласковых дум о ней, но выговорить
думы эти я не решался никогда.
В саду дела мои пошли хорошо: я выполол, вырубил косарём бурьян, обложил яму по
краям, где земля оползла, обломками кирпичей, устроил из них широкое сиденье,- на нём
можно было даже лежать. Набрал много цветных стёкол и осколков посуды, вмазал их глиной
в щели между кирпичами - когда в яму смотрело солнце, всё это радужно разгоралось, как в
церкви.
- Ловко придумал! - сказал однажды дедушка, разглядывая мою работу.Только бурьян
тебя забьёт, корни-то ты оставил! Дай-ко я перекопаю землю заступом,- иди принеси!
Я принёс железную лопату, он поплевал на руки и, покрякивая, стал глубоко всаживать
ногою заступ в жирную землю.
- Отбрасывай коренья! Потом я тебе насажу тут подсолнухов, мальвы хорошо будет!
Хорошо...
И вдруг, согнувшись над лопатой, он замолчал, замер; я присмотрелся к нему - из его
маленьких, умных, как у собаки, глаз часто падали на землю мелкие слёзы.
- Ты что?
Он встряхнулся, вытер ладонью лицо, мутно поглядел на меня.
- Вспотел я! Гляди-ко - червей сколько!
Потом снова стал копать землю и вдруг сказал:
- Зря всё это настроил ты! Зря, брат. Дом-от я ведь скоро продам. К осени, наверное,