Page 25 - Дни и ночи

- Принял.
- Ну, тогда спите.
И Бабченко положил трубку.
По тому, как Сабуров вздохнул, Масленников, тоже проснувшийся и сидевший на
кровати против него, мог примерно представить, какого содержания был разговор.
- Подполковник? - спросил Масленников.
Сабуров молча кивнул и попробовал снова лечь и заснуть. Но, как это часто бывает в
дни особенной усталости, сон уже не возвращался. Полежав несколько минут, Сабуров
спустил босые ноги на пол, закурил и впервые внимательно оглядел комнату, в которой ,уже
несколько дней помещался его штаб.
На клеенке, покрывавшей стол, остались два свежепрожженных круга один побольше,
очевидно от сковородки, другой поменьше- от кофейника. Вероятно, хозяин квартиры уехал
отсюда, предварительно отправив семью, и последние несколько дней вел непривычный для
себя холостяцкий образ жизни. У шкафа воздушной волной были выбиты стеклянные
дверцы, и он ничего не мог сказать о хозяевах, потому что из него все было вынуто. Зато на
письменном столе были многочисленные следы жизни всей семьи. Спицы с начатым
вязаньем, кипа технических журналов, несколько растрепанных томиков Чехова, старые,
замусоленные учебники третьего класса и аккуратная стопка новых учебников четвертого...
Потом Сабурову попались на глаза детские тетради по русскому языку. Он с
профессиональным любопытством человека, который когда-то готовил себя к
педагогической карьере, стал перелистывать эти тетрадки. На первой странице одной из них
начиналось сочинение: "Как мы были на мельнице". "Вчера мы были на мельнице. Мы
смотрели, как мелют муку..." В слове "мелют" "ю" было зачеркнуто, поставлено "я", снова
зачеркнуто и восстановлено "ю". "Сначала зерно везут на элеватор, потом с элеватора
транспортер везет его на мельницу, потом..."
Закрыв тетрадку, Сабуров вспомнил, как еще с левого берега Волги он видел огромный
пылавший элеватор, может быть, тот самый, о котором прочел сейчас в этой ученической
тетрадке.
Масленников, сидевший напротив, свесив ноги, в той же позе, что и Сабуров, тоже
дотянулся до тетрадок, медленно перелистал их и заговорил о своем детстве. В разговорах с
Сабуровым, со времени их знакомства, он возвращался к этой теме несколько раз, и сейчас
Сабуров почувствовал, что Масленников не столько хочет ему рассказать о своем детстве,
сколько хочет наконец вызвать его самого на разговор о прошлом.
Сабуров не принадлежал к числу людей, молчаливых от угрюмости или из принципа;
он просто мало говорил: и потому, что почти всегда был занят службой, и потому, что
любил, думая, оставаться со своими мыслями наедине, и еще потому, что, попав в компанию,
предпочитал слушать других, в глубине души считая, что повесть его жизни не представляет
особого интереса для других людей.
Так и сейчас он предпочитал молча слушать Масленникова, то вдумываясь в его слова,
то отдаваясь собственным мыслям и неторопливо перебирая лежавшие на столе вещи.
Второй ребенок в квартире, очевидно, был совсем маленький. На столе валялось
несколько листиков, вырванных из тетрадки, исчерченных красным и синим карандашом. На
рисунках были изображены кособокие дома, горящие фашистские танки, падающие с
черным дымом фашистские самолеты и надо всем маленький, нарисованный красным
карандашом наш истребитель. Это было исконное детское представление о войне - мы
только стреляли, а фашисты только взрывались.
Впрочем, как ни горько было вспоминать ошибки прошлого, Сабуров невольно
подумал, что перед войной слишком многие взрослые люди были недалеки от такого именно
представления о ней.
Война... Последнее время он, вспоминая свою жизнь, невольно приводил ее всю к
этому единственному знаменателю и задним числом делил свои довоенные жизненные
поступки на плохие и хорошие не вообще, а применительно к войне. Одни житейские