Page 23 - Дни и ночи

домов, которые занимал Сабуров, но справа и слева от него они прорвались по окраинам
площади. В девять часов утра он услышал по телефону, как всегда, глуховатый, ворчливый
голос Бабченко:
- Ну как там, держишься?
- Держусь.
- Держись, держись. Я скоро к тебе сам приду. Эти слова были последними,
услышанными им по телефону. Через минуту связь оборвалась, и хотя он не любил ни
самого Бабченко, ни его ворчливого голоса, но все следующие трое суток, когда не было
никакой связи ни с кем, он все вспоминал эти слова, и они помогали ему верить, что он не
один, что еще будет и телефон, и Бабченко, и дивизия, и все вообще.
Связь была оборвана. Бабченко, конечно, к нему не дошел: немцы заняли сзади всю
площадь и дома кругом нее, и Сабуров вместе со всем батальоном попал в обстановку,
которая в бесконечно разнообразных ее видах на войне называется общим словом
"окружение". Ему предстояло сидеть здесь, не пускать сюда немцев и ждать - либо того, что
к нему прорвутся и помогут, либо того, что у них выйдут последние мины и последние
патроны и им останется умереть. И хотя иногда он сам склонен был думать, что случится
второе и что мины и патроны у них кончатся раньше, чем придут на помощь свои, но всем,
кто был вокруг него - и командирам и бойцам,- он старался внушить обратное. И так как они
знали только то, сколько у них у самих патронов в подсумке и мин в ящике, им казалось, что
у него, у капитана, есть еще запас. А он знал, что этого запаса нет и не будет. И от этого ему
было труднее, чем всем остальным.
Он учил стрелять наверняка, только наверняка. Он отобрал патроны у большинства
бойцов, скопив их только у отличных стрелков. У остальных он оставил лишь гранаты на
случай боя с прорвавшимися немцами уже в самом доме. До этого за трое суток доходило
только дважды - немцев удалось отразить оба раза. У стены, на дворе, прямо перед
выбитыми окнами дома, лежали в разных позах мертвые немцы. Их никто не убирал - не
было ни времени, ни сил, ни желания...
На третий день в подвале, где расположился Сабуров, разорвался пробивший стену
снаряд. По странной случайности никого не убило: Петя вышел, а Сабуров, который на
минуту прилег на койку, от удара только свалился с нее и, поднявшись, заметил, что вся
стена над его головой была словно в кровавых пятнах - это отбитая в сотне мест штукатурка
обнажила кирпичи.
Пришлось перебраться в чудом сохранившуюся квартиру первого этажа, куда еще два
дня назад просил его перебраться Петя. То, что квартира сохранилась среди общего
разгрома, внушало суеверную мысль, что, быть может, в нее так и не попадет ни один
снаряд.
На четвертый день, когда все тряслось и дрожало от артиллерийской канонады, в
комнату тихо вошла женщина и поставила на стол глиняную миску.
- Вот щи сварила, попробуйте,- сказала женщина.
- Спасибо.
- Если понравятся, еще принесу.
Сабуров посмотрел на нее и ничего не ответил. Все это было странно, почти
невероятно - блиндаж с тремя детьми, женщина, сварившая щи... И в то же время было в
этом неимоверное спокойствие - то самое, с которым бронебойщик, берясь за свое
противотанковое ружье, вместо того чтобы бросить и примять сапогом цигарку, кладет ее в
окопе на земляную полочку, с тем чтобы докурить потом, когда кончится... Что-то такое же
было и в этой женщине, в том, как она пришла...
- Спасибо, спасибо,- повторил Сабуров, видя, что она продолжает молча стоять, и,
вдруг поняв, чего она ждет, вытащил из-за голенища ложку.
- Хорошие щи, вкусные,- похвалил он,- очень вкусные... Вы идите, а то сейчас опять
стрелять начнут.
Ночью, воспользовавшись темнотой, к Сабурову добрался Масленников, и Сабуров с