Page 26 - Дни и ночи

привычки и склонности сейчас, когда он воевал, мешали ему, другие- помогали. Вторых
было больше, должно быть потому, что люди, подобно ему начавшие самостоятельную
жизнь в годы первой пятилетки, прошли такую тяжелую школу жизни, полную
самоотверженности и самоограничений, что война, если исключить постоянную
возможность смерти, не могла поразить их своими повседневными тяготами.
Так же как и многие его сверстники, Сабуров начал работать мальчишкой, метался со
строительства на строительство, несколько раз принимался учиться и опять, сначала по
комсомольским, а потом по партийным мобилизациям, не доучившись, уезжал работать.
Когда подошел его срок, он два года прослужил на действительной в армии, приехал оттуда
младшим лейтенантом и, возвратясь к своей профессии строительного прораба, снова стал
дневать и ночевать в котлованах и на лесах Магнитогорска.
Годы пятилеток увлекли его, как и многих других, своей строительной горячкой и,
спутав все карты, толкнули совсем не к той профессии, о которой он мечтал с детства. И все-
таки, как и многие другие, он в конце концов нашел в себе силы отказаться от привычной
работы, заработка, быта и уже далеко не мальчиком сменить все это на студенческую скамью
и койку в общежитии.
За год до войны он приехал в Москву и поступил на исторический факультет. В июне
1941 года он сдал свои первые университетские экзамены, а через несколько дней услышал
речь Молотова. Случилось то, чего все ждали и во что где-то в глубине души все-таки до
конца не верили. Началась война, которая через год и три месяца привела его, человека,
когда-то хотевшего стать учителем истории, три раза выходившего из окружения, два раза
награжденного и пять раз раненного и контуженного, сюда, в Сталинград. Привела в эту
комнату, которая, быть может, и могла бы на минуту напомнить ему о мире, если бы на
украшенной домашними вышивками плюшевой спинке дивана не висел автомат. Было
далеко за полночь. Сабуров, рассеянно слушавший рассказы Масленникова о его жизни и
невольно вспоминавший свою, медленно свернул самокрутку, вложил в мундштук и закурил.
Масленников, замолкнув, неподвижно сидел против него. Так они сидели оба и молчали,
может быть, пять, может быть, десять минут. Потом Масленников опять заговорил, на этот
раз о любви. Сначала он с мальчишеской серьезностью рассказывал о своих школьных
увлечениях, потом заговорил о любви вообще и кончил тем, что неожиданно спросил у
Сабурова:
- Ну а у вас любовь?
- Что любовь?
- Любви разве у вас не было?
- Любви? - Сабуров затянулся и закрыл глаза. Любви... разве в самом деле ее не было в
его жизни?
Он вспомнил нескольких женщин, которые мимоходом прошли через его жизнь так же,
как, очевидно, он прошел мимоходом через их жизнь. В этом отношении они, наверное,
были квиты: он ни в ком не разочаровался и никого не обидел. Может быть, это было
нехорошо, кто знает. Пожалуй, скорее всего, это выходило так - легко и коротко - не потому,
что ему не хотелось любви, а именно потому, что слишком хотелось ее. И те, с кем выпало
ему встретиться, и то, как это вышло, было так непохоже на любовь, как он ее представлял
себе, что он и не старался сделать это похожим на нее. Впрочем, во всех этих подробностях
можно было признаться только самому себе, и когда Масленников после долгого молчания
переспросил: "Неужели не было любви?" он сказал: "Не знаю, не знаю, должно быть, не
было..."
Он встал с дивана и несколько раз пересек комнату.
"Нет, не может быть чтобы ее не было,- подумал он,- вернее, может быть, что ее не
было, но не может быть, что ее не будет".
И вдруг вспомнил слова девушки на пароходе, что она больше боится смерти оттого,
что у нее не было любви, а он не должен бояться, потому что он взрослый и у него, наверное,
уже все было.