Page 74 - История одного города

голубые глаза, а обнаженный подбородок обнаруживал существование ямочки, в которой,
казалось, свил свое гнездо амур. Все в ней было полно какого-то скромного и в то же время
небезрасчетного изящества, начиная от духов violettes de Parme, 22 которыми опрыскан был
ее платок, и кончая щегольскою перчаткой, обтягивавшей ее маленькую, аристократическую
ручку. Очевидно, однако ж, что она находилась в волнении, потому что грудь ее трепетно
поднималась, а голос, напоминавший райскую музыку, слегка дрожал.
— Проснись, падший брат! — сказала она Грустилову.
Грустилов не понял; он думал, что ей представилось, будто он спит, и в доказательство,
что это ошибка, стал простирать руки.
— Не о теле, а о душе говорю я! — грустно продолжала маска, — не тело, а душа
спит… глубоко спит!
Тут только понял Грустилов, в чем дело, но так как душа его закоснела в
идолопоклонстве, то слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть в нее. Он даже
заподозрил в первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая,
которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая, во время
отпадения глуповцев в идолопоклонство, одна осталась верною истинному Богу.
— Нет, я не та, которую ты во мне подозреваешь, — продолжала между тем
таинственная незнакомка, как бы угадав его мысли, — я не Аксиньюшка, ибо недостойна
облобызать даже прах ее ног. Я просто такая же грешница, как и ты!
С этими словами она сняла с лица своего маску.
Грустилов был поражен. Перед ним было прелестнейшее женское личико, какое
когда-нибудь удавалось ему видеть. Случилось ему, правда, встретить нечто подобное в
вольном городе Гамбурге, но это было так давно, что прошлое казалось как бы задернутым
пеленою. Да; это именно те самые пепельные кудри, та самая матовая белизна лица, те самые
голубые глаза; тот самый полный и трепещущий бюст; но как все это преобразилось в новой
обстановке, как выступило вперед лучшими, интереснейшими своими сторонами! Но еще
более поразило Грустилова, что незнакомка с такою прозорливостью угадала его
предположение об Аксиньюшке…
— Я — твое внутреннее слово! и послана объявить тебе свет Фавора, которого ты
ищешь, сам того не зная! — продолжала между тем незнакомка, — но не спрашивай, кто
меня послал, потому что я и сама объявить о сем не умею!
— Но кто же ты! — вскричал встревоженный Грустилов.
— Я та самая падшая дева, которую ты видел с потухшим светильником в вольном
городе Гамбурге! Долгое время находилась я в состоянии томления, долгое время
безуспешно стремилась к свету, но князь тьмы слишком искусен, чтобы разом упустить из
рук свою жертву! Однако там мой путь уже был начертан! Явился здешний аптекарь
Пфейфер и, вступив со мной в брак, увлек меня в Глупов; здесь я познакомилась с
Аксиньюшкой, — и задача просветления обозначилась передо мной так ясно, что восторг
овладел всем существом моим. Но если бы ты знал, как жестока была борьба!
Она остановилась, подавленная скорбными воспоминаниями; он же алчно простирал
руки, как бы желая осязать это непостижимое существо.
— Прими руки! — кротко сказала она, — не осязанием, но мыслью ты должен
прикасаться ко мне, чтобы выслушать то, что я должна тебе открыть!
— Но не лучше ли будет, ежели мы удалимся в комнату более уединенную? — спросил
он робко, как бы сам сомневаясь в приличии своего вопроса.
Однако же она согласилась, и они удалились в один из тех очаровательных приютов,
которые со времен Микаладзе устраивались для градоначальников во всех мало-мальски
порядочных домах города Глупова. Что происходило между ними — это для всех осталось
тайною; но он вышел из приюта расстроенный и с заплаканными глазами. Внутреннее слово

22 пармские фиалки (франц.).