Page 78 - История одного города

напрасно объяснял он выборным от убогих людей, что постепенность не есть потворство, а
лишь вящее упрочение затеянного предприятия, — калеки ничего не хотели слышать.
Гневно потрясали они своими деревяшками и громко угрожали поднять знамя бунта.
Опасность предстояла серьезная, ибо для того, чтобы усмирять убогих людей,
необходимо иметь гораздо больший запас храбрости, нежели для того, чтобы палить в
людей, не имеющих изъянов. Грустилов понимал это. Сверх того, он уже потому чувствовал
себя беззащитным перед демагогами, что последние, так сказать, считали его своим
созданием, и в этом смысле действовали до крайности ловко. Во-первых, они окружили себя
целою сетью доносов, посредством которых до сведения Грустилова доводился всякий слух,
к посрамлению его чести относящийся; во-вторых, они заинтересовали в свою пользу
Пфейфершу, посулив ей часть так называемого посумного сбора (этим сбором облагалась
каждая нищенская сума; впоследствии он лег в основание всей финансовой системы города
Глупова).
Пфейферша денно и нощно приставала к Грустилову, в особенности преследуя его
перепискою, которая, несмотря на короткое время, представляла уже в объеме довольно
обширный том. Основание ее писем составляли видения, содержание которых изменялось,
смотря по тому, довольна или недовольна она была своим "духовным братом". В одном
письме она видит его "ходящим по облаку" и утверждает, что не только она, но и Пфейфер
это видел; в другом усматривает его в геенне огненной, в сообществе с чертями
всевозможных наименований. В одном письме развивает мысль, что градоначальники
вообще имеют право на безусловное блаженство в загробной жизни, по тому одному, что
они градоначальники; в другом утверждает, что градоначальники обязаны обращать на свое
поведение особенное внимание, так как, в загробной жизни, они против всякого другого
подвергаются истязаниям вдвое и втрое. Все равно как папы или князья.
В данном случае письма ее имели характер угрожающий. "Спешу известить вас, —
писала она в одном из них, — что я в сию ночь во сне видела. Стоите вы в темном и
смрадном месте и привязаны к столбу, а привязки сделаны из змий и на груди (у вас) доска,
на которой написано: сей есть ведомый покровитель нечестивых и агарян (sic). И бесы,
собравшись, радуются, а праведные стоят в отдалении и, взирая на вас, льют слезы. Извольте
сами рассмотреть, не видится ли тут какого не совсем выгодного для вас
предзнаменования?"
Читая эти письма, Грустилов приходил в необычайное волнение. С одной стороны,
природная склонность к апатии, с другой, страх чертей — все это производило в его голове
какой-то неслыханный сумбур, среди которого он путался в самых противоречивых
предположениях и мероприятиях. Одно казалось ясным: что он тогда только будет
благополучен, когда глуповцы поголовно станут ходить ко всенощной и когда
инспектором-наблюдателем всех глуповских училищ будет назначен Парамоша.
Это последнее условие было в особенности важно, и убогие люди предъявляли его
очень настойчиво. Развращение нравов дошло до того, что глуповцы посягнули проникнуть
в тайну построения миров и открыто рукоплескали учителю каллиграфии, который, выйдя из
пределов своей специальности, проповедовал с кафедры, что мир не мог быть сотворен в
шесть дней. Убогие очень основательно рассчитали, что если это мнение утвердится, то
вместе с тем разом рухнет все глуповское миросозерцание вообще. Все части этого
миросозерцания так крепко цеплялись друг за друга, что невозможно было потревожить
одну, чтобы не разрушить всего остального. Не вопрос о порядке сотворения мира тут важен,
а то, что вместе с этим вопросом могло вторгнуться в жизнь какое-то совсем новое начало,
которое, наверное, должно было испортить всю кашу. Путешественники того времени
единогласно свидетельствуют, что глуповская жизнь поражала их своею цельностью, и
справедливо приписывают это счастливому отсутствию духа исследования. Если глуповцы с
твердостию переносили бедствия самые ужасные, если они и после того продолжали жить,
то они обязаны были этом только тому, что вообще всякое бедствие представлялось им
чем-то совершенно от них не зависящим, а потому и неотвратимым. Самое крайнее, что