Page 76 - История одного города

сожитии, находился и блаженный Парамоша. Сопровождаемый Пфейфершей, Грустилов
ощупью спустился по темной лестнице и едва мог нащупать дверь. Зрелище,
представившееся глазам его, было поразительное. На грязном голом полу валялись два
полуобнаженные человеческие остова (это были сами блаженные, уже успевшие
возвратиться с богомолья), которые бормотали и выкрикивали какие-то бессвязные слова и в
то же время вздрагивали, кривлялись и корчились, словно в лихорадке. Мутный свет
проходил в нору сквозь единственное крошечное окошко, покрытое слоем пыли и паутины;
на стенах слоилась сырость и плесень. Запах был до того отвратительный, что Грустилов в
первую минуту сконфузился и зажал нос. Прозорливая старушка заметила это.
— Духи царские! духи райские! — запела она пронзительным голосом, — не надо ли
кому духов?
И сделала при этом такое движение, что Грустилов наверное поколебался бы, если б
Пфейферша не поддержала его.
— Спит душа твоя… спит глубоко! — сказала она строго, — а еще так недавно ты
хвалился своей бодростью!
— Спит душенька на подушечке… спит душенька на перинушке… а боженька тук-тук!
да по головке тук-тук! да по темечку тук-тук! — визжала блаженная, бросая в Грустилова
щепками, землею и сором.
Парамоша лаял по-собачьи и кричал по-петушиному.
— Брысь, сатана! петух запел! — бормотал он в промежутках.
— Маловерный! Вспомни внутреннее слово! — настаивала с своей стороны
Пфейферша.
Грустилов ободрился.
— Матушка Аксинья Егоровна! извольте меня разрешить! — сказал он твердым
голосом.
— Я и Егоровна, я и тараторовна! Ярило — мерзило! Волос — без волос! Перун —
старый… Парамон — он умен! — провизжала блаженная, скорчилась и умолкла.
Грустилов озирался в недоумении.
— Это значит, что следует поклониться Парамону Мелентьичу! — подсказала
Пфейферша.
— Батюшка Парамон Мелентьич! извольте меня разрешить! — поклонился Грустилов.
Но Парамоша некоторое время только корчился и икал.
Ниже! ниже поклонись! — командовала блаженная, — не жалей спины-то! не твоя
спина — божья!
— Извольте меня, батюшка, разрешить! — повторил Грустилов, кланяясь ниже.
— Без працы не бенды кололацы! — пробормотал блаженный диким голосом и вдруг
вскочил.
Немедленно вслед за ним вскочила и Аксиньюшка, и начали они кружиться. Сперва
кружились медленно и потихоньку всхлипывали; потом круги начали делаться быстрее и
быстрее, покуда, наконец, не перешли в совершенный вихрь. Послышался хохот, визг, трели,
всхлебывания, подобные тем, которые можно слышать только весной в пруду, дающем
приют мириадам лягушек.
Грустилов и Пфейферша стояли некоторое время в ужасе, но, наконец, не выдержали.
Сначала они вздрагивали и приседали, потом постепенно начали кружиться и вдруг
завихрились и захохотали. Это означало, что наитие свершилось и просимое разрешение
получено.
Грустилов возвратился домой усталый до изнеможения; однако ж он еще нашел в себе
достаточно силы, чтобы подписать распоряжение о наипоспешнейшей высылке из города
аптекаря Зальцфиша. Верные ликовали, а причетники, в течение многих лет питавшиеся
одними негодными злаками, закололи барана, и мало того что съели его всего, не пощадив
даже копыт, но долгое время скребли ножом стол, на котором лежало мясо, и с жадностью
ели стружки, как бы опасаясь утратить хотя один атом питательного вещества. В тот же день