Page 82 - История одного города

он, конечно, охотнее питается ею, нежели другими, менее питательными веществами; но
если мяса нет, то он столь же охотно питается хлебом, а буде и хлеба недостаточно, то и
лебедою. Стало быть, это вопрос еще спорный. Как бы то ни было, но безобразная
глуповская затея разрешилась гораздо неожиданнее и совсем не от тех причин, которых
влияние можно было бы предполагать самым естественным.
Дело в том, что в Глупове жил некоторый, не имеющий определенных занятий,
штаб-офицер, которому было случайно оказано пренебрежение. А именно, еще во времена
политеизма, на именинном пироге у Грустилова, всем лучшим гостям подали уху
стерляжью, а штаб-офицеру, — разумеется, без ведома хозяина, — досталась уха из окуней.
Гость проглотил обиду ("только ложка в руке его задрожала", говорит летописец), но в душе
поклялся отомстить. Начались контры; сначала борьба велась глухо, но потом, чем дальше,
тем разгоралась все пуще и пуще. Вопрос об ухе был забыт и заменился другими вопросами
политического и теологического свойства, так что когда штаб-офицеру, из учтивости,
предложили присутствовать при «восхищениях», то он наотрез отказался.
И был тот штаб-офицер доноситель…
Несмотря на то, что он не присутствовал на собраниях лично, он зорко следил за всем,
что там происходило. Скакание, кружение, чтение статей Страхова — ничто не укрывалось
от его проницательности. Но он ни словом, ни делом не выразил ни порицания, ни одобрения
всем этим действиям, а хладнокровно выжидал, покуда нарыв созреет. И вот, эта
вожделенная минута наконец наступила: ему попался в руки экземпляр сочиненной
Грустиловым книги: "О восхищениях благочестивой души"…
В одну из ночей кавалеры и дамы глуповские, по обыкновению, собрались в
упраздненный дом инвалидной команды. Чтение статей Страхова уже кончилось, и
собравшиеся начали слегка вздрагивать; но едва Грустилов, в качестве председателя
собрания, начал приседать и вообще производить предварительные действия, до восхищения
души относящиеся, как снаружи послышался шум. В ужасе бросились сектаторы ко всем
наружным выходам, забыв даже потушить огни и устранить вещественные доказательства…
Но было уже поздно.
У самого главного выхода стоял Угрюм-Бурчеев и вперял в толпу цепенящий взор…
Но что это был за взор… О, Господи! что это был за взор!..

Подтверждение покаяния. Заключение

Он был ужасен.
Но он сознавал это лишь в слабой степени и с какою-то суровою скромностью
оговаривался. "Идет некто за мной, — говорил он, — который будет еще ужаснее меня".
Он был ужасен; но, сверх того, он был краток и с изумительною ограниченностью
соединял непреклонность, почти граничившую с идиотством. Никто не мог обвинить его в
воинственной предприимчивости, как обвиняли, например, Бородавкина, ни в порывах
безумной ярости, каким были подвержены Брудастый, Негодяев и многие другие.
Страстность была вычеркнута из числа элементов, составлявших его природу, и заменена
непреклонностью, действовавшею с регулярностью самого отчетливого механизма. Он не
жестикулировал, не возвышал голоса, не скрежетал зубами, не гоготал, не топал ногами, не
заливался начальственно-язвительным смехом; казалось, он даже не подозревал нужды в
административных проявлениях подобного рода. Совершенно беззвучным голосом выражал
он свои требования, и неизбежность их выполнения подтверждал устремлением
пристального взора, в котором выражалась какая-то неизреченная бесстыжесть. Человек, на
котором останавливался этот взор, не мог выносить его. Рождалось какое-то совсем
особенное чувство, в котором первенствующее значение принадлежало не столько
инстинкту личного самосохранения, сколько опасению за человеческую природу вообще. В
этом смутном опасении утопали всевозможные предчувствия таинственных и
непреодолимых угроз. Думалось, что небо обрушится, земля разверзнется под ногами, что