Page 52 - Капитанская дочка

«На запрос вашего превосходительства касательно прапорщика Гринева,
якобы замешанного в нынешнем смятении и вошедшего в сношения с злодеем,
службою недозволенные и долгу присяги противные, объяснить имею честь: оный
прапорщик Гринев находился на службе в Оренбурге от начала октября прошлого
1773 года до 24 февраля нынешнего года, в которое число он из города отлучился и
с той поры уже в команду мою не являлся. А слышно от перебежчиков, что он был
у Пугачева в слободе и с ним вместе ездил в Белогорскую крепость, в коей прежде
находился он на службе; что касается до его поведения, то я могу…» Тут он
прервал свое чтение и сказал мне сурово: «Что ты теперь скажешь себе в
оправдание?»

Я хотел было продолжать, как начал, и объяснить мою связь с Марьей Ивановной так
же искренно, как и все прочее. Но вдруг почувствовал непреодолимое отвращение. Мне
пришло в голову, что если назову ее, то комиссия потребует ее к ответу; и мысль впутать имя
ее между гнусными изветами 57 злодеев и ее самую привести на очную с ними ставку – эта
ужасная мысль так меня поразила, что я замялся и спутался.
Судьи мои, начинавшие, казалось, выслушивать ответы мои с некоторою
благосклонностию, были снова предубеждены противу меня при виде моего смущения.
Гвардейский офицер потребовал, чтоб меня поставили на очную ставку с главным
доносителем. Генерал велел кликнуть вчерашнего злодея . Я с живостию обратился к дверям,
ожидая появления своего обвинителя. Через несколько минут загремели цепи, двери
отворились, и вошел – Швабрин. Я изумился его перемене. Он был ужасно худ и бледен.
Волоса его, недавно черные как смоль, совершенно поседели; длинная борода была
всклокочена. Он повторил обвинения свои слабым, но смелым голосом. По его словам, я
отряжен был от Пугачева в Оренбург шпионом; ежедневно выезжал на перестрелки, дабы
передавать письменные известия о всем, что делалось в городе; что, наконец, явно передался
самозванцу, разъезжал с ним из крепости в крепость, стараясь всячески губить своих
товарищей-изменников, дабы занимать их места и пользоваться наградами, раздаваемыми от
самозванца. Я выслушал его молча и был доволен одним: имя Марьи Ивановны не было
произнесено гнусным злодеем, оттого ли, что самолюбие его страдало при мысли о той,
которая отвергла его с презрением; оттого ли, что в сердце его таилась искра того же
чувства, которое и меня заставляло молчать, – как бы то ни было, имя дочери белогорского
коменданта не было произнесено в присутствии комиссии. Я утвердился еще более в моем
намерении, и когда судьи спросили: чем могу опровергнуть показания Швабрина, я отвечал,
что держусь первого своего объяснения и ничего другого в оправдание себе сказать не могу.
Генерал велел нас вывести. Мы вышли вместе. Я спокойно взглянул на Швабрина, но не
сказал ему ни слова. Он усмехнулся злобной усмешкою и, приподняв свои цепи, опередил
меня и ускорил свои шаги. Меня опять отвели в тюрьму и с тех пор уже к допросу не
требовали.
Я не был свидетелем всему, о чем остается мне уведомить читателя; но я так часто
слыхал о том рассказы, что малейшие подробности врезались в мою память и что мне
кажется, будто бы я тут же невидимо присутствовал.
Марья Ивановна принята была моими родителями с тем искренним радушием, которое
отличало людей старого века. Они видели благодать божию в том, что имели случай
приютить и обласкать бедную сироту. Вскоре они к ней искренно привязались, потому что
нельзя было ее узнать и не полюбить. Моя любовь уже не казалась батюшке пустою блажью;
а матушка только того и желала, чтоб ее Петруша женился на милой капитанской дочке.
Слух о моем аресте поразил все мое семейство. Марья Ивановна так просто рассказала
моим родителям о странном знакомстве моем с Пугачевым, что оно не только не беспокоило

57 Извет (устар .) – донос, клевета.