Page 69 - Лабиринт

затягивался, глаза его замерли, остановившись, будто он мучительно о чем-то думал.
Наконец он сказал севшим голосом:
— Ну, знакомьтесь!
Толик, удивляясь, что у отца есть знакомые ребята, подошел к парню и подал ему руку.
Тот взял Толикину ладошку, встряхнул ее легонько, здороваясь, и вдруг сжал так, что у
Толика перед глазами пошли цветные круги.
— Ар-ртем! — раскатисто, баском сказал парень.
— Видишь ли, Толик, — проговорил отец, ничего не замечая. — Теперь у меня новая
семья…
«Как это новая семья? — подумал про себя Толик и улыбнулся. — Что-то путает отец.
Надо ему сказать скорей, про цветы».
— У мамы сегодня день рождения, — напомнил Толик. — Ты не забыл?
Отец вскинул на него пристальный взгляд, отрешенно пошевелил губами.
— Да, да, — сказал он медленно. — Передай ей поздравления. Ну так вот…
«Что — так вот? — раздраженно передразнил его Толик. — Что — так вот, если я
принес цветы будто бы от отца!»
— Ну так вот, — продолжал, затягиваясь, отец. — Как бы это тебе объяснить?..
Словом, у меня новая семья… А вот Тема — как бы мой новый сын…
Толик оглох на мгновенье. Что-то говорил отец, безмолвно шевеля губами, беззвучно
проехал рядом трамвай, неслышно, словно вату, пнул камень Артем.
Улица с трамвайными рельсами, тополями, похожими на богатырей, и черным
асфальтом вдруг покосилась и стала тихо кружиться. Толик заметил испуганного отца,
удивленного Артема, шагнул назад и уперся спиной в стенку. Он раскинул руки,
почувствовал шероховатые кирпичи и крикнул:
— Дура-ак!
Своего голоса он не услышал, зато увидел, как стали оборачиваться прохожие.
Неожиданно все звуки снова вернулись к нему.
— Толик! Толик! — говорил, волнуясь, отец.
Артем все пинал камень, на мостовой прозвенел трамвай.
— Толик, Толик! — говорил отец и гладил его по плечу.
Что было сил Толик стукнул по отцовской руке кулаком.
Значит, Артем — его новый сын. А раз есть сын, значит, есть и жена. Попросту говоря,
у отца новая семья, как он выразился. А еще проще — он ушел от них навсегда. Навечно. И
никаких дней рождения. Никаких цветов.
Толик хотел заплакать, но не получилось. Плачут ведь от обиды, а тут какая обида?
Толик чувствовал лишь противную горечь во рту и тяжесть, неимоверную тяжесть. Словно
он тащил на плечах бочку со свинцом. От этой тяжести хотелось сесть прямо на землю,
привалиться к стене, закрыть устало глаза, зажать руками уши — и ничего не слышать,
ничего не знать, пропади оно пропадом!
«Подлость! — думал Толик. — Какую же подлость сделал отец!»
Он всегда считал отца невиноватым в том, что случилось. Он всегда ругал маму. Это
она не восстала против бабки, древняя рабыня. Она молчала, будто немая. Она не защитила
отца. Во всем была виновата мамина слабость. Это ее проклятое безволие! Он всегда был за
отца. Он всегда считал отца правым.
Толик подумал неожиданно: мог ли он ждать от отца такого?
Руку на отсечение! Он мог поручиться за отца, как за себя самого. Даже больше, чем за
себя. И вот…
Значит, все это время между воскресеньями, когда они ходили на пляж, ели мороженое
в стеклянном кубике, катались на трамваях, у отца была другая жизнь? Другие заботы?
Другие мысли?
И только в воскресенье он менялся. Говорил с Толиком о разных вещах. Плавать учил.
Даже по морде дал — учил справедливости.