Page 64 - Лабиринт

— И утюг? — смеется Толик.
— А как же, — говорит отец, улыбаясь. — Смог бы человек без утюга прожить? Смог
бы. Только что это за жизнь, если все мятые, неопрятные ходить станут.
— И чайник? — удивляется Толик.
— И чайники, и люстры, и самолеты, и лампочки, и иголка — все, все, все…
Они улыбаются, молчат. Потом Толик спрашивает тревожно:
— А ты больше не инженер, раз в цех перешел?
Отец Толику подмигивает и отвечает:
— Я обратно вернулся!
— Значит, снова ту машину чертишь? — смеется Толик.
— Не машину, а только один узел.
Толик смеется: не выиграла, значит, бабка, так ей и надо, не будет лезть! И за отца
радуется — то-то он веселый, не хмурится, как раньше.
Не так уж много воскресений в одном месяце, а Толик, с отцом увидевшись, поплавав с
ним, повалявшись в песке, чувствовал, как раз от разу он будто бы крепнет, становится
сильней. Не в мускулах, конечно, дело, не в бицепсах там всяких. Сильнее Толик становится
вообще.
Сколько времени он жил, словно пришибленный. Утром просыпался, а что вечером
будет — не знал. Словом, нет ничего на свете хуже неуверенности. Неуверен человек в себе,
во всем, что вокруг, — и жить ему тоскливо, неинтересно, тяжко. Толик перегрелся,
пережарился на солнце, и кожа с него клочьями полезла. Так вот и тут. Неуверенность, будто
старая шкура, с Толика сползала. И он становился веселей, радостней. Никакая баба Шура
его из равновесия сейчас вывести не могла. Жил он так, будто и не было никакой бабки. Не
замечал ее. Вот что такое сила!
Но никак не думал Толик, что сам же отец, который силу ему эту дает, и по уху может
дать.
Тогда он обиделся поначалу, хотел не выходить к отцу в другое воскресенье, но
подумал хорошенько — и еще лучше стал относиться к отцу. Понял, что, кроме всего, отец
еще справедливый человек.
Вот как было.
Лежали они в песке, говорили, кем Толик станет, когда вырастет. Отец хотел, чтоб
инженером. И Толик не возражал. Ингениум — это ведь здорово! Идешь по улице, а тебе
навстречу машина. Твоя, ты ее сконструировал…
Лежали они, в общем, говорили мирно, спокойно, улыбались друг другу — и вдруг у
Толика глаза расширились.
Он увидел, как недалеко от них Цыпа с учительницыной Женькой располагаются. По-
хозяйски втыкают в песок зонт, раздеваются, от солнца жмурясь, потом, взявшись за ручки,
бредут в воду, как жених и невеста, плещутся там, словно утки, и визжат дружно в два
голоса.
Каникулы на дворе, лето жаркое, и уж позабылись, отошли в дальнее весна и школа, но
вдруг всколыхнулось что-то в Толике. Не будь тут отца, он, пожалуй, не стал бы старое
ворошить, но рядом был отец, и Толику прямо невмоготу стало. Захотелось к Цыпе с
Женькой подойти. Чтоб увидели они, гады, отца и поняли, гады, какой-такой он, Толик,
предатель.
— Ты что? — удивился отец, увидев в глазах у Толика охотничий блеск.
— Щас! — ответил он и трусцой побежал к воде.
Цыпа с Женькой все бултыхались, все повизгивали, и, приближаясь к ним, Толик
вспомнил вдруг, как они тогда, на перемене, друг за дружкой вниз побежали. Похвалу от
Изольды Павловны получать. «Ну-ка, ну-ка, — подумал Толик, зажигаясь, — а вот я их об
этом спрошу».
— Эй! — крикнул он, подбегая к Цыпе и Женьке.
Увидев Толика, они испуганно притихли, перестали брызгаться.