Page 20 - Повести Белкина

такая проворная, вся в покойницу мать». Тут он принялся переписывать мою подорожную, а
я занялся рассмотрением картинок, украшавших его смиренную, но опрятную обитель. Они
изображали историю блудного сына. В первой почтенный старик в колпаке и шлафорке
отпускает беспокойного юношу, который поспешно принимает его благословение и мешок с
деньгами. В другой яркими чертами изображено развратное поведение молодого человека:
он сидит за столом, окруженный ложными друзьями и бесстыдными женщинами. Далее,
промотавшийся юноша, в рубище и в треугольной шляпе, пасет свиней и разделяет с ними
трапезу; в его лице изображены глубокая печаль и раскаяние. Наконец представлено
возвращение его к отцу; добрый старик в том же колпаке и шлафорке выбегает к нему
навстречу: блудный сын стоит на коленах, в перспективе повар убивает упитанного тельца, и
старший брат вопрошает слуг о причине таковой радости. Под каждой картинкой прочел я
приличные немецкие стихи. Все это доныне сохранилось в моей памяти, так же как и горшки
с бальзамином, и кровать с пестрой занавескою, и прочие предметы, меня в то время
окружавшие. Вижу, как теперь, самого хозяина, человека лет пятидесяти, свежего и бодрого,
и его длинный зеленый сертук с тремя медалями на полинялых лентах.
Не успел я расплатиться со старым моим ямщиком, как Дуня возвратилась с самоваром.
Маленькая кокетка со второго взгляда заметила впечатление, произведенное ею на меня; она
потупила большие голубые глаза; я стал с нею разговаривать, она отвечала мне безо всякой
робости, как девушка, видевшая свет. Я предложил отцу ее стакан пуншу; Дуне подал я
чашку чаю, и мы втроем начали беседовать, как будто век были знакомы.
Лошади были давно готовы, а мне все не хотелось расстаться с смотрителем и его
дочкой. Наконец я с ними простился; отец пожелал мне доброго пути, а дочь проводила до
телеги. В сенях я остановился и просил у ней позволения ее поцеловать; Дуня согласилась…
Много могу я насчитать поцелуев, 13 но ни один не оставил во мне столь долгого, столь
приятного воспоминания.
Прошло несколько лет, и обстоятельства привели меня на тот самый тракт, в те самые
места. Я вспомнил дочь старого смотрителя и обрадовался при мысли, что увижу ее снова.
Но, подумал я, старый смотритель, может быть, уже сменен; вероятно, Дуня уже замужем.
Мысль о смерти того или другого также мелькнула в уме моем, и я приближался к станции
*** с печальным предчувствием.
Лошади стали у почтового домика. Вошед в комнату, я тотчас узнал картинки,
изображающие историю блудного сына; стол и кровать стояли на прежних местах; но на
окнах уже не было цветов, и все кругом показывало ветхость и небрежение. Смотритель спал
под тулупом; мой приезд разбудил его; он привстал… Это был точно Самсон Вырин; но как
он постарел! Покамест собирался он переписать мою подорожную, я смотрел на его седину,
на глубокие морщины давно не бритого лица, на сгорбленную спину – и не мог надивиться,
как три или четыре года могли превратить бодрого мужчину в хилого старика. «Узнал ли ты
меня? – спросил я его, – мы с тобою старые знакомые». – «Может статься, – отвечал он
угрюмо, – здесь дорога большая; много проезжих у меня перебывало». – «Здорова ли твоя
Дуня?» – продолжал я. Старик нахмурился. «А бог ее знает», – отвечал он. – «Так, видно, она
замужем?» – сказал я. Старик притворился, будто бы не слыхал моего вопроса и продолжал
пошептом читать мою подорожную. Я прекратил свои вопросы и велел поставить чайник.
Любопытство начинало меня беспокоить, и я надеялся, что пунш разрешит язык моего
старого знакомца.
Я не ошибся: старик не отказался от предлагаемого стакана. Я заметил, что ром
прояснил его угрюмость. На втором стакане сделался он разговорчив: вспомнил или показал
вид, будто бы вспомнил меня, и я узнал от него повесть, которая в то время сильно меня
заняла и тронула.
«Так вы знали мою Дуню? – начал он. – Кто же и не знал ее? Ах, Дуня, Дуня! Что за

13 с тех пор, как этим занимаюсь,