Page 21 - Повести Белкина

девка-то была! Бывало, кто ни проедет, всякий похвалит, никто не осудит. Барыни дарили ее,
та платочком, та сережками. Господа проезжие нарочно останавливались, будто бы
пообедать аль отужинать, а в самом деле только чтоб на нее подолее поглядеть. Бывало
барин, какой бы сердитый ни был, при ней утихает и милостиво со мною разговаривает.
Поверите ль, сударь: курьеры, фельдъегеря с нею по получасу заговаривались. Ею дом
держался: что прибрать, что приготовить, за всем успевала. А я-то, старый дурак, не
нагляжусь, бывало, не нарадуюсь; уж я ли не любил моей Дуни, я ль не лелеял моего дитяти;
уж ей ли не было житье? Да нет, от беды не отбожишься; что суждено, тому не миновать».
Тут он стал подробно рассказывать мне свое горе. – Три года тому назад, однажды, в зимний
вечер, когда смотритель разлиневывал новую книгу, а дочь его за перегородкой шила себе
платье, тройка подъехала, и проезжий в черкесской шапке, в военной шинели, окутанный
шалью, вошел в комнату, требуя лошадей. Лошади все были в разгоне. При сем известии
путешественник возвысил было голос и нагайку; но Дуня, привыкшая к таковым сценам,
выбежала из-за перегородки и ласково обратилась к проезжему с вопросом: не угодно ли
будет ему чего-нибудь покушать? Появление Дуни произвело обыкновенное свое действие.
Гнев проезжего прошел; он согласился ждать лошадей и заказал себе ужин. Сняв мокрую,
косматую шапку, отпутав шаль и сдернув шинель, проезжий явился молодым, стройным
гусаром с черными усиками. Он расположился у смотрителя, начал весело разговаривать с
ним и с его дочерью. Подали ужинать. Между тем лошади пришли, и смотритель приказал,
чтоб тотчас, не кормя, запрягали их в кибитку проезжего; но, возвратись, нашел он молодого
человека почти без памяти лежащего на лавке: ему сделалось дурно, голова разболелась,
невозможно было ехать… Как быть! смотритель уступил ему свою кровать, и положено
было, если больному не будет легче, на другой день утром послать в С*** за лекарем.
На другой день гусару стало хуже. Человек его поехал верхом в город за лекарем. Дуня
обвязала ему голову платком, намоченным уксусом, и села с своим шитьем у его кровати.
Больной при смотрителе охал и не говорил почти ни слова, однако ж выпил две чашки кофе
и охая заказал себе обед. Дуня от него не отходила. Он поминутно просил пить, и Дуня
подносила ему кружку ею заготовленного лимонада. Больной обмакивал губы и всякий раз,
возвращая кружку, в знак благодарности слабою своею рукою пожимал Дунюшкину руку. К
обеду приехал лекарь. Он пощупал пульс больного, поговорил с ним по-немецки, и
по-русски объявил, что ему нужно одно спокойствие и что дни через два ему можно будет
отправиться в дорогу. Гусар вручил ему двадцать пять рублей за визит, пригласил его
отобедать; лекарь согласился; оба ели с большим аппетитом, выпили бутылку вина и
расстались очень довольны друг другом.
Прошел еще день, и гусар совсем оправился. Он был чрезвычайно весел, без умолку
шутил то с Дунею, то с смотрителем; насвистывал песни, разговаривал с проезжими,
вписывал их подорожные в почтовую книгу, и так полюбился доброму смотрителю, что на
третье утро жаль было ему расстаться с любезным своим постояльцем. День был
воскресный; Дуня собиралась к обедне. Гусару подали кибитку. Он простился с
смотрителем, щедро наградив его за постой и угощение; простился и с Дунею и вызвался
довезти ее до церкви, которая находилась на краю деревни. Дуня стояла в недоумении…
«Чего же ты боишься? – сказал ей отец, – ведь его высокоблагородие не волк и тебя не съест:
прокатись-ка до церкви». Дуня села в кибитку подле гусара, слуга вскочил на облучок,
ямщик свистнул, и лошади поскакали.
Бедный смотритель не понимал, каким образом мог он сам позволить своей Дуне ехать
вместе с гусаром, как нашло на него ослепление, и что тогда было с его разумом. Не прошло
и получаса, как сердце его начало ныть, ныть, и беспокойство овладело им до такой степени,
что он не утерпел и пошел сам к обедне. Подходя к церкви, увидел он, что народ уже
расходился, но Дуни не было ни в ограде, ни на паперти. Он поспешно вошел в церковь:
священник выходил из алтаря; дьячок гасил свечи, две старушки молились еще в углу; но
Дуни в церкви не было. Бедный отец насилу решился спросить у дьячка, была ли она у
обедни. Дьячок отвечал, что не бывала. Смотритель пошел домой ни жив, ни мертв. Одна