Page 137 - Ромео и Джульета

Вольтеру его „Заиру!“ – говорит один учтивый и критик довольно любезно. Вернее было бы
сказать: галантность. Я знаю только одну трагедию, которую внушила любовь: это „Ромео и
Джульетта“ Шекспира». И Белинский писал о шекспировской трагедии («Сочинения
Александра Пушкина», статья пятая, 1844): «Пафос шекспировой драмы „Ромео и
Джульетта“ составляет идея любви, – и потому пламенными волнами, сверкающими ярким
светом звезд, льются из уст любовников восторженные патетические речи… Это пафос
любви, потому что в лирических монологах Ромео и Джульетты видно не одно только
любование друг другом, но и торжественное, гордое, исполненное упоения признание
любви, как божественного чувства. В тех монологах Ромео и Джульетты, когда их любви
начало угрожать несчастье, бурным потоком изливается энергия раздраженного чувства,
вдруг встретившего препятствие своему вольному и широкому разливу».
Но любовь представлена здесь не абстрактно, не как обособленный случай, вне всякой
связи с борющимися общественными силами, как продукт и выражение социальных
конфликтов данной исторической эпохи. До того времени, когда столкновение
общественных сил стало предметом непосредственного изображения в литературе, а нередко
даже и после этого, оно выступало в ней в обличье любовного чувства, угнетаемого или
раздавленного окружающим обществом. Таков смысл трагической легенды о любви
Тристана и Изольды, трагедии Расина «Баязет», любовной темы «Дон Карлоса» Шиллера и
целого ряда других произведений, в которых любящие как бы бросают вызов
существующему строю и общепринятым законам и нормам, в результат чего они гибнут
жертвой господствующих нравов и понятий. То же самое находим мы и в шекспировской
трагедии, где несчастная случайность с посланцем-монахом воспринимается читателем лишь
как внешняя причина гибели любящих, тогда как истинная, «коренная» причин заключается
в атмосфере вражды, окружающей их и принуждающей все время прибегать для спасения
своей любви к самым рискованным средствам, из которых не то, так другое, не сегодня, так
завтра неизбежно должно привести к катастрофе. Правда, в пьесе, наличествует и другая
концепция, перешедшая к Шекспиру из современной ему теории трагедии: идея роковой
случайности, превратностей, фатальности судьбы человека, в силу тайных, непостижимых
причин возносящих его на вершину величия и счастья или ввергающих в пучину бедствий.
Следы этой концепции мы видим во многих местах пьесы, особенно в роли Ромео.
Собираясь на бал к Капулетти (I, 4), он томится предчувствием беды; когда влюбленные
объясняются в любви, Джульеттта (II, 2) просит его не клясться, чтобы это не оказалось
дурным предзнаменованием; убив Тибальта, Ромео восклицает: "Судьба играет мной (III. 1);
глядя сверху на уходящего в изгнание Ромео, Джульетта говорит: «Душа моя полна
предчувствий мрачных!» (III, 5); Лоренцо боится силы их страсти: «Таких страстей конец
бывает страшен, и смерть их ждет и разгаре торжества» (II, 6).
И все же не «фатум», не роковая природа их чувства повинны в гибели Ромео и
Джульетты, а та обстановка, в которой они оказались, старинная вражда их семей, создавшая
невозможные условия, которые привели к гибели этих исключительных по силе и душевной
красоте людей. Вся композиция пьесы, все ее ведущие характеры указывают на это. На пять
приведенных выше цитат приходится много десятков мест в пьесе, указывающих именно на
такой смысл ее. И в свете этих мест названные пять фраз получают другое смысловое
значение: это литературный прием (подобный вещим снам, призракам, странным
совпадениям), в условной поэтической форме резюмирующий общий характер ситуации,
неизбежность надвигающейся катастрофы, но неизбежность закономерную, обусловленную
конкретными обстоятельствами
Старинная вражда двух семей, Монтекки и Капулетти, препятствует браку любящих,
которые принадлежат к ним. Вся зловредность и все бездушие этой слепой, бессмысленной
вражды подчеркиваются тем, что никто уже не помнит ее причин. Нигде в пьесе эти
причины ни малейшим намеком не обозначены! Оба старика, главы домов, в душе тяготятся
этой враждой (см. явное равнодушие к ней старого Монтекки и нахлобучку, которую задает
в сцене бала старик Капулетти своему не в меру задорному племяннику). Но вражда не