Page 103 - Детство. Отрочество. После бала

Жилин не понял всего; но понял, что старик велит хозяину убить русских, а не держать
их в ауле. Ушел старик.
Стал Жилин спрашивать хозяина: что это за старик? Хозяин и говорит:
– Это большой человек! Он первый джигит был, он много русских побил, богатый был.
У него было три жены и восемь сынов. Все жили в одной деревне. Пришли русские,
разорили деревню и семь сыновей убили. Один сын остался и передался русским. Старик
поехал и сам передался русским. Пожил у них три месяца, нашел там своего сына, сам убил
его и бежал. С тех пор он бросил воевать, пошел в Мекку – богу молиться. От этого у него
чалма. Кто в Мекке был, тот называется хаджи и чалму надевает. Не любит он вашего брата.
Он велит тебя убить; да мне нельзя убить, – я за тебя деньги заплатил; да я тебя, Иван,
полюбил; я тебя не то что убить, я бы тебя и выпускать не стал, кабы слова не дал. – Смеется,
сам приговаривает по-русски: «твоя, Иван, хорош, моя, Абдул, хорош!»

4

Прожил так Жилин месяц. Днем ходит по аулу или рукодельничает, а как ночь придет,
затихнет в ауле, так он у себя в сарае копает. Трудно было копать от камней, да он
подпилком камни тер, и прокопал он под стеной дыру, что впору пролезть. «Только бы, –
думает, – мне место хорошенько узнать, в какую сторону идти. Да не сказывают никто
татары».
Вот он выбрал время, как хозяин уехал; пошел после обеда за аул на гору, – хотел
оттуда место посмотреть. А когда хозяин уезжал, он приказал малому за Жилиным ходить, с
глаз его не спускать. Бежит малый за Жилиным, кричит:
– Не ходи! Отец не велел. Сейчас народ позову!
Стал его Жилин уговаривать.
– Я, – говорит, – далеко не уйду, – только на ту гору поднимусь: мне траву нужно найти
– ваш народ лечить. Пойдем со мной; я с колодкой не убегу. А тебе завтра лук сделаю и
стрелы.
Уговорил малого, пошли. Смотреть на гору – не далеко, а с колодкой трудно; шел, шел,
насилу взобрался. Сел Жилин, стал место разглядывать. На полдни, за горой, лощина, табун
ходит, и аул другой в низочке виден. От аула другая гора – еще круче, а за той горой еще
гора. Промеж гор лес синеется, а там еще горы всё выше и выше поднимаются. А выше всех
– белые, как сахар, горы стоят под снегом. И одна снеговая гора выше других шапкой стоит.
На восход и на закат – всё такие же горы; кое-где аулы дымятся в ущельях. «Ну, – думает, –
это все ихняя сторона». Стал смотреть в русскую сторону: под ногами речка, аул свой,
садики кругом. На речке, как куклы маленькие, видно, – бабы сидят, полоскают. За аулом,
пониже, гора, и через нее еще две горы, по ним лес; а промеж двух гор синеется ровное
место, а на ровном месте, далеко-далеко, точно дым стелется. Стал Жилин вспоминать, когда
он в крепости дома жил, где солнце всходило и где заходило. Видит: так точно, в этой
долине должна быть наша крепость. Туда, промеж этих двух гор, и бежать надо.
Стало солнышко закатываться. Стали снеговые горы из белых – алые; в черных горах
потемнело; из лощин пар поднялся, и самая та долина, где крепость наша должна быть, как в
огне загорелась от заката. Стал Жилин вглядываться, – маячит что-то в долине, точно дым из
труб. И так и думается ему, что это самое – крепость русская.
Уж поздно стало. Слышно – мулла прокричал. Стадо гонят – коровы ревут. Малый все
зовет: «Пойдем», а Жилину и уходить не хочется.
Вернулись они домой. «Ну, – думает Жилин, – теперь место знаю; надо бежать». Хотел
он бежать в ту же ночь. Ночи были темные – ущерб месяца. На беду, к вечеру вернулись
татары. Бывало, приезжают они – гонят с собою скотину и приезжают веселые. А на этот раз
ничего не пригнали, а привезли на седле своего убитого татарина, брата рыжего. Приехали
сердитые, собрались все хоронить. Вышел и Жилин посмотреть. Завернули мертвого в
полотно, без гроба, вынесли под чинары за деревню, положили на траву. Пришел мулла,