Page 107 - Детство. Отрочество. После бала

Житье им стало совсем дурное. Колодки не снимали и не выпускали на вольный свет.
Кидали им туда тесто непеченое, как собакам, да в кувшине воду спускали. Вонь в яме,
духота, мокрота. Костылин совсем разболелся, распух, и ломота во всем теле стала; и все
стонет или спит. И Жилин приуныл, видит – дело плохо. И не знает, как выбраться.
Начал он было подкапываться, да землю некуда кидать; увидал хозяин, пригрозил
убить.
Сидит он раз в яме на корточках, думает об вольном житье, и скучно ему. Вдруг прямо
ему на коленки лепешка упала, другая, и черешни посыпались. Поглядел кверху, а там Дина.
Поглядела на него, посмеялась и убежала. Жилин и думает: «Не поможет ли Дина?»
Расчистил он в яме местечко, наковырял глины, стал лепить кукол. Наделал людей,
лошадей, собак, думает: «Как придет Дина, брошу ей».
Только на другой день нет Дины. А слышит Жилин – затопали лошади, проехали
какие-то, и собрались татары у мечети, спорят, кричат и поминают про русских. И слышит
голос старика. Хорошенько не разобрал он, а догадывается, что русские близко подошли, и
боятся татары, как бы в аул не зашли, и не знают, что с пленными делать.
Поговорили и ушли. Вдруг слышит – зашуршало что-то наверху. Видит: Дина присела
на корточки, коленки выше головы торчат, свесилась, монисты висят, болтаются над ямой.
Глазенки так и блестят, как звездочки; вынула из рукава две сырные лепешки, бросила ему.
Жилин взял и говорит:
– Что давно не бывала? А я тебе игрушек наделал. На вот! – Стал ей швырять по одной.
А она головой мотает, не смотрит.
– Не надо, – говорит. Помолчала, посидела и говорит: – Иван! тебя убить хотят. – Сама
себе рукой на шею показывает.
– Кто убить хочет?
– Отец, ему старики велят. А мне тебя жалко.
Жилин и говорит:
– А коли тебе меня жалко, так ты мне палку длинную принеси.
Она головой мотает, – что «нельзя». Он сложил руки, молится ей:
– Дина, пожалуйста! Динушка, принеси!
– Нельзя, – говорит, – увидят, все дома, – и ушла.
Вот сидит вечером Жилин и думает: «Что будет?» Все поглядывает вверх. Звезды
видны, а месяц еще не всходил. Мулла прокричал, затихло все. Стал уже Жилин дремать,
думает: «Побоится девка».
Вдруг на голову ему глина посыпалась; глянул кверху – шест длинный в тот край ямы
тыкается. Потыкался, спускаться стал, ползет в яму. Обрадовался Жилин, схватил рукой,
спустил – шест здоровый. Он еще прежде этот шест на хозяйской крыше видел.
Поглядел вверх, – звезды высоко на небе блестят; и над самою ямой, как у кошки, у
Дины глаза в темноте светятся. Нагнулась она лицом на край ямы и шепчет: «Иван, Иван!» –
а сама руками у лица все машет, – что «тише, мол».
– Что? – говорит Жилин.
– Уехали все, только двое дома.
Жилин и говорит:
– Ну, Костылин, пойдем, попытаемся последний раз; я тебя подсажу.
Костылин и слушать не хочет.
– Нет, – говорит, – уж мне, видно, отсюда не выйти. Куда я пойду, когда и
поворотиться нет сил?
– Ну, так прощай, – не поминай лихом. – Поцеловался с Костылиным.
Ухватился за шест, велел Дине держать, полез. Раза два он обрывался, – колодка
мешала. Поддержал его Костылин, – выбрался кое-как наверх. Дина его тянет ручонками за
рубаху, изо всех сил, сама смеется.
Взял Жилин шест и говорит: