Page 16 - Ночевала тучка золотая

для него нет. Так, ерундовина всякая.
Молодая деваха, голубые стеклянные глаза навыкате, как пуговицы, в небо уставились.
В ширину больше, чем в высоту, выросла. Сашка бы сейчас нашелся что сказать: «Ширше
прилавка свово». Ишь расперло, на каких-таких харчах, как не на рыночных, ее откормили
до такого свинства?
Рядом мужичишка, чахлый в сравнении с ней, задавила, небось мяса в ней пудов сто
будет.
Все это пронеслось в Колькиной голове, как легкий сквознячок, в то время как он
нехотя, с недовольной миной хлеб оглядывал.
— Носят тут всякое… — процедил и посмотрел вдаль, сейчас дальше пойдет. — Тут
ничего стоящего не видать.
Девка семечки лузгает, равнодушно отплевывает в сторону. Работает, строчит, как
пулемет все равно. Нои ее задело.
— Всякое? — спросила, даже лузга повисла на нижней губе. — Это тебе всякое? —
сунула под нос Кольке батон.
Колька вроде уж уходить хотел, но задержался, взял батон в руку, и от пружинистой
корочки, от дурманящего запаха вдруг подступила к горлу тошнота.
— Из отрубей, что ли? — спросил и поморщился. Не любит, сразу видно, когда суют
ему всякую всячину из отрубей.
— Сам из отрубей! — вспыхнула деваха. — Батон пшанишный! Глядеть надо лучше!
А Колька и правда глаза закрыл, вот-вот его вывернет наизнанку. Как начнет он
блевать вот тут, на глазах у этой сдобной девки, так кранты всем их планам. Вот ведь
загвоздка! Все продумали, каждое движение загодя предусмотрели, а тошноту от голода,
спазмы в кишках забыли, не учли.
Мотнул Колька головой, вдохнул побольше воздуха, и еще вдохнул. А напоказ —
ручкой ко рту, будто зевок сделал. Натурально даже вышло, позевывает малый, скучно ему
тут стоять, смотреть на какой-то чахлый батон, который якобы не из отрубей.
— Ну и почем? — спросил, небрежно отодвигая тот батон в сторону девахи. Но не
настолько далеко отодвигал, чтобы не забрать снова.
— Сто пятьдесят.
— А меньше?
— Чево меньше? Ты посмотри! Чистая пшаница!
— Сто, — буркает Колька, махнув рукой. Видел, мол, я твою чистую пшеницу. Грош
ей цена в базарный день.
— Сто сорок, — говорит деваха. И опять строчит свои семечки.
— Сто двадцать, — бросает Колька и собирается уходить. Уже шаг в сторону сделал,
на деваху, на ее батон он и не глядит. Неинтересно.
— Сто тридцать, — кричит вдогонку деваха. Веер семечек изо рта.
— Ладно, — нисходит Колька, возвращаясь и хлопая по карману так, чтобы снова
стали видны его деньги. — В ущерб себе, учти!
Взял батон, стал засовывать в тот же карман с деньгами, А чтобы не дать пухлой
купчихе опомниться, сразу на хлеб пальцем:
— А это — почем?
— Кусок — тридцатка' И мед — тридцатка! — Деваха заработала губами, лузга
полетела во все стороны.
— Беру! Хоть обдираешь ты меня, как липку! — лихо произносит Колька, вдруг
развеселившись, и сразу два ломтя сует в тот же карман, где уже лежит батон. И, не дав
девахе прийти в себя, тут же еще два куска меда сует за пазуху. — Эх, где наша не
пропадала… Все беру! Все!
Деваха будто смекнула что-то, семечки отставила, глаза-пуговицы уставила на Кольку.
— Плати! Ты че, лапаешь да лапаешь! Плати, говорю!
А мужичишка при ней, дремавший до сих пор, вздрогнул от крика жены, озирается. На